Собрание сочинений в 9 т. Т. 7. Весталка - [11]

IV

Я вспоминаю все не так, как было, не так, наверное, потому, что суть идущей тогда жизни везде и во всем, в каждом мгновении крылась, как серой облачной тенью, войной. Мы жили еще далеко от войны, от истинно адова ее черного и горючего нефтяного дыхания. На Урал еще только начали докатываться первые страхи, жуть и правда, так не похожая на сводки Информбюро, успокаивающе краткие, обнадеживающие коль не близкой победой, то хотя бы какой-то ее предполагаемой частью. «По всему фронту ожесточенные бои. Наши войска, сдерживая натиск гитлеровцев, нанесли им крупные потери в живой силе и технике. За минувший день на всех фронтах уничтожено столько-то танков, сбито… самолетов. По предварительным итогам, противник потерял… убитыми и ранеными». Цифры были огромные. Иногда они наводили на мысль: да сколько же у них, у проклятых, этих танков… самолетов, этой «живой силы и техники»? В чем-то город наш, как по инерции, жил еще довоенным временем, на Первомайской, в саду Вайнера, вечерами гремела музыка — работала танцплощадка, в магазинах бесперебойно был хлеб, сахар, печенье, даже новые рижские конфеты, казавшиеся необычайно вкусными из-за своих золотых и радужных упаковок. На плотине, у пруда, по-прежнему вечерами шло гулянье, болтались завсегдатаи, «плотинные старосты», как звали этих ребят в брюках морской клеш и девочек в коротких юбках и синих спортивных тапочках. Все, кого еще не задела война, у кого не было там ни близких, ни убитых, жили в ожидании скорой победы. Всем казалось, вот-вот победа начнется,

Красная Армия, в могуществе которой никто не сомневался, должна перейти в наступление, опрокинуть этих фашистов, что представлялись отсюда кучкой сумасшедших черно-коричневого цвета, которые непонятно почему и как осмелились на нас напасть. Ведь это же было так ясно, ведь Германия на школьном нашем глобусе казалась всего только маленьким коричневым пятнышком, похожим на собачью голову, в сравнении с вольным размахом красного полотнища с буквами СССР, распахнутого по двум материкам.

Дя-Вася и теперь напивался по выходным, но уже не кричал, что служил с Чапаевым. Клоня голову в прокуренном ежике арестантских волос и усов, толковал что-то насчет «полевых частей, которые все еще не подошли», но его уже не слушали, и он затихал, горестно уставясь сквозь дым самокрутки в исплеванную землю, будто видел там нечто необычайно важное и нужное и понятное только ему.

Неожиданно как-то вдруг выяснилось: сдан Минск, бои идут под Смоленском, у самого Ленинграда, по радио выступил Сталин, он говорил: «Дорогие соотечественники, братья и сестры!» Я слушала Сталина, стоя у окна, — была дома, выступал он утром, часов в одиннадцать или в двенадцать, говорил тихо, неторопливо, с грузинским нажимом на шипящие, прерываясь, пил воду, и я думала: «Волнуется». Слушала, затаив дыхание, — он говорил правду, горькую, ожидаемую, подразумеваемую правду. Теперь было ясно: война тяжелая и все впереди.

В августе магазины оскудели, правда, в них еще горами стояли голубые с красным банки крабов «Снатка», но исчезли крупа, сахар, чай. За хлебом с утра стояли очереди. Давали по одной булке. Перед осенью всем нам выдали карточки: сиреневые и желтые бумажки с надписью на талончиках: «400 гр.». Это была пайковая норма «иждивенцев» и «служащих». Школы одна за другой освобождались под госпитали. В сосняках за городом разгружались бесконечные эшелоны. Появилось множество людей с хакающим, казавшимся каким-то исковерканно-смешным произношением, особенно когда эти люди говорили, что они: «З Адесы» или «С Хомили».. Исчезло мороженое. Некоторое время вместо него продавали стаканчиками странный жидкий продукт с незнакомым названием суфле. Он был приторно-сладок и часто отдавал прокисшим, точно напоминал, что жизнь испортилась, как это растаявшее мороженое, что теперь грядут суровые дни, к которым мы, как там ни кинь, ни брось, не были ни готовы, ни обучены. Мнилось, Россия и беду перемогает по-русски и ничего не изменилось ни со времен Батыев, ни со времен Бонапартов… Исчезло и суфле. Дома мы клеили из газеты бумажные шторы-затемнение. Заклеивали стекла полосками бумаги. Старуха активистка из уличного комитета проверяла, есть ли ведра с песком. По ночам в городе отключали свет — все погружалось в плотную темноту, будто вымирало. Иногда днем голосили сирены учебной воздушной тревоги. Диктор равномерно повторял: «Внимание-внимание! Воздушная тревога, воздушная тревога… Всем перейти в укрытие. Воздушная тревога». Было, в общем, даже смешно. Какие укрытия? Где? Может, где-то они и были, только не в нашей улице. Прятаться здесь было, беги не беги, некуда. И мы, девчонки и подростки, торчали во дворе, следя, как проносилась над крышами стайка двукрылых стрекочущих самолетов и по ним, под все еще не стихший вой сирен и гавканье собак, будто не всерьез, стукали где-то зенитки.

К осени в городе ввели лимит на электричество. Свет зажигался на час-полтора. В ход вошли керосиновые коптилки из одеколонных пузырьков, плоские фанерные спички с красными головками, а то и просто обходились без спичек, для этого служил белый камень кварц и обломок стального напильника, которым высекали искру на обожженный, свернутый в виде кишки ватно-марлевый «трут». Нам же объявили, что вместо года учиться мы будем шесть месяцев вместе с практикой, получим свидетельство медсестры, а потом, когда аттестуют, звание сержанта медицинской службы. Кто-то говорил даже, должны дать лейтенантов. Звания звучали торжественно — «сержант», «лейтенант», хотя я их тогда никак не различала, они были для меня какими-то одинаковыми, не все равно… Но уже через день нас рассовали по госпиталям и ученье как-то само собой словно бы кончилось, потому что вместе с Валей мы стали ходить на службу по тихой ветхозаветной улице, где стояла за углом, возвышаясь над серым и коричневым одноэтажьем старых домишек, желтая четырехэтажная школа-десятилетка — теперь эвакогоспиталь 3679.