Собрание сочинений в 14 томах. Том 5 - [21]

Все напрасно. Я не могу бороться с неизбежностью. Я был верен мистеру Хэйлу и много работал. Не понимаю, почему моя верность должна быть вознагражден на подобным образом. И все же я не могу не оправдать доверия и нарушить свое слово, пойдя на компромисс. Но я решил, что на моей совести больше не будет смертей. Я завещал миллионы, которые недавно получил, их законным владельцам. Пусть дюжие сыновья Ибена Хэйла сами позаботятся о своем спасении. Еще до того, как ты прочтешь это, я умру. Любимцы Мидаса всемогущи. Полиция бессильна. Я узнал от полицейских, что других миллионеров тоже обирают и преследуют. Неизвестно еще, сколько их, так как, уступив Любимцам Мидаса, они накладывают на свои уста печать молчания. А тот, кто не уступает, до сих пор собирает кровавую жатву. Страшная игра в самом разгаре. Правительство не может ничего поделать. Мне стало известно, что подобные организации появились и в Европе. Основы общества расшатаны. И малые и большие государства вот-вот охватит пожар. Не массы идут против классов, а класс идет против классов. Нас, блюстителей человеческого прогресса, изолировали и бьют поодиночке. Закон и порядок потерпели поражение.

Чиновники просили меня держать все это в секрете. Я так и делал, но теперь я больше не могу молчать. Деятельность Любимцев Мидаса стала важнейшей общественной проблемой, чреватой ужаснейшими последствиями, и я выполню свой долг, предупредив мир об опасности, перед тем как покину его. Джон, выполни мою последнюю просьбу, опубликуй это письмо. Не бойся! Судьба человечества в твоих руках. Пусть газеты размножат мое письмо в миллионах экземпляров, пусть телеграф оповестит о нем весь мир. Где бы ни встречались люди друг с другом, пусть их охватит ужас, когда они заговорят о нем. И пусть тогда возмущенное общество соберется с силами и расправится с этой мерзостью.

Прощай навеки, твой

Уэйд Этшелер.

Золотой каньон (перевод Т. Озерской)

Это было зеленое сердце каньона. Горы раздвинули здесь свою неприступную гряду, смягчили суровость очертаний и образовали укрытый от глаз уголок, наполненный до краев нежностью, сладостью, тишиной. Здесь все пребывало в покое. Даже неширокий ручей умерял свой неугомонный бег, разливаясь тихой заводью. Полузакрыв глаза, опустив ветвистые рога к воде, красный олень дремал, стоя по колено в ручье.

По одну сторону заводи небольшая лужайка сбегала к самой воде; свежая, прохладная зелень простиралась до подножия хмурых скал. Другой берег ручья отлого поднимался ввысь и упирался в скалистую стену. И здесь сочная трава покрывала откос, пестрея яркими пятнами разбросанных повсюду цветочных ковров – оранжевых, пурпурных, золотых. Ниже по течению каньон углублялся в скалы, и дальше ничего не было видно. Скалы клонились друг к другу, и каньон замыкался хаосом обомшелых каменных глыб, скрытых за зеленым щитом дикого винограда, лиан и густого кустарника. Дальше за каньоном поднимались холмы, высились горные кряжи, уходили вдаль широкие, поросшие соснами предгорья. А на горизонте, там, где вечные снега Сиерры строго сияли в солнечных лучах, вздымались вверх белоснежные шпили, подобно облакам, сбежавшимся к краю неба.

Пыли не было в этом каньоне. Цветы и листья были девственно чисты, и молодая трава стлалась, как бархат. У разлива ручья три виргинских тополя роняли с ветвей хлопья белого, как снег, пуха, и он плавно реял в недвижном воздухе. На склоне холма обвитые диким виноградом кусты мансаниты еще разливали весенний аромат, в то время как их умудренные опытом листья уже скручивались в продолговатую спираль в предчувствии грядущей летней засухи. На открытых лужайках, там, куда не достигала даже длинная тень мансаниты, покачивались лилии, подобно стайкам рубиновокрылых мотыльков, внезапно застывших в своем полете, но готовых каждую минуту, трепеща, вспорхнуть и улететь. Тут и там мэдроньо, лесной арлекин, еще не успевший сменить тускло-зеленую окраску стебля на мареново-красную, дышал ароматом всех своих восковых колокольчиков, собранных в тяжелые гроздья. Кремово-белыми, подобно ландышам, были эти колокольчики, с запахом сладким, как сама весна.

Даже легкий вздох ветра не пролетал над каньоном. Воздух был дремотным, пряным от аромата. Пряность эта показалась бы приторной, будь воздух влажен и тяжел. Но он был так прозрачен, так сух, словно в нем растворился холодный блеск звезд, пронизанный и согретый лучами солнца и напоенный сладким дыханием цветов.

Одинокая бабочка пролетала порой, кружась, порхая из света в тень. И отовсюду поднималось густое, сонное жужжание горных пчел – добродушных сибаритов, не позволяющих себе грубой неучтивости даже в сутолоке пиршества. Узкий ручеек тихо струился по дну каньона, лишь изредка нарушая тишину чуть слышным всплеском. Журчание ручья было похоже на дремотный шепот: он то замирал, погружаясь в сон, то, пробудясь, лепетал снова.

Здесь, в самом сердце каньона, все как бы парило: солнечные блики и бабочки дарили среди деревьев; парили звуки – жужжание пчел и шепот ручья. И это парение звуков и парение красок сливалось в нечто зыбкое, неосязаемое… И то был дух каньона. Дух покоя. Покоя– но не смерти, а ровно бьющегося пульса жизни; дух тишины – но не безмолвия; дух движения – но не действия; дух мирного отдохновения, исполненного жизненных сил, но далекого от яростной борьбы и жестокого труда. Дух каньона был духом мира и тишины, минутки сонно текли в довольстве и в покое, не тревожимые отзвуками далеких войн.