— Ну, конечно, могу, но я не думаю о нем. Его имя никогда не появится в истории.
— Ага, я понимаю. Та история никогда не будет написана. Но вы можете попытаться.
— Я это и делаю.
— Ради собственной выгоды и ради денег, конечно?
— Нет. Только ради того, чтобы записать эту историю. Клянусь вам честью, что это все…
— Даже и в этом случае не может быть удачи. Вы не можете играть с богами. Но сейчас это очень миленькая история. Пусть он продолжает это, я хочу сказать — в этом направлении, вы увидите, что долго это не может продлиться.
— Что вы хотите этим сказать?
— То, что я говорю. До сих пор он никогда не думал о женщине.
— Ну как же не думал! — Я вспомнил некоторые признания Чарли.
— Я хочу сказать, не было еще женщины, которая бы думала о нем. А когда это придет — готово дело, все полетит вверх дном. Я это знаю. Здесь миллионы женщин; например, горничные. Они вас целуют за дверью.
Я невольно содрогнулся при одной мысли, что моя история могла быть разрушена какой-нибудь горничной. И однако же ничто не могло быть более правдоподобным.
Гриш Чондер рассмеялся, оскалив зубы.
— Да, а также хорошенькие девушки — какие-нибудь кузины, а может быть, и не кузины. Один полученный и возвращенный поцелуй может положить Конец всем этим глупостям, а то еще…
— Что еще? Помните, он не должен знать, что он знает.
— Я знаю. Но может также случиться, что он заинтересуется торговлей и окунется в финансовые спекуляции. Так должно быть. Вы увидите, что это так и будет. Но мне кажется, что сначала явится женщина.
Кто-то постучал в дверь, и Чарли стремительно ворвался к нам; он окончил свои служебные обязанности, и я видел по его глазам, что он пришел для длительной беседы; возможно, что в его кармане лежала уже готовая поэма. Поэмы Чарли были очень скучны, но иногда они наводили его на мысли о галере.
Гриш Чондер с минуту разглядывал его.
— Извиняюсь, — смутившись, сказал Чарли. — Я не знал, что у вас кто-то есть.
— Я ухожу, — сказал Гриш Чондер.
Он остановил меня в передней, когда уходил.
— Так это тот человек, о котором вы говорили? — снова заговорил он. — Я уверен, что он никогда не расскажет вам всего того, что вам нужно. Это все пустое. Но его можно бы было заставить видеть разные вещи. Мы ведь можем это устроить под видом игры.
Я никогда еще не видел Гриша Чондера в таком возбужденном состоянии.
— А? Как вы думаете? Я говорю вам, он может видеть то, чего ни один человек не мог бы увидеть. Дайте мне только чернил и камфары. Он ясновидящий, и он расскажет нам много интересного.
— Он может быть всем, чем вам угодно, но я ни в каком случае не могу довериться вашим богам и дьяволам.
— Но они ведь не сделают ему ничего дурного. Он только почувствует себя немного оглушенным и отупевшим при пробуждении. Вам ведь случалось видеть юношей в состоянии гипнотического транса?
— Вот это и есть причина, почему я бы не хотел еще раз этого увидеть. Вам лучше бы было уйти, Гриш Чондер.
Он ушел, но не переставал твердить, спускаясь по лестнице, что я сам лишаю себя возможности заглянуть в будущее.
Но это меня совершенно не тронуло, потому что меня интересовало прошлое, а для этого мне вовсе не нужны были юноши, загипнотизированные при помощи зеркала или лужицы чернил. Но я вполне понимал Гриша Чондера и до известной степени сочувствовал ему.
— Что это за толстое черное животное было у вас? — сказал Чарли, когда я вернулся к нему. — Взгляните-ка сюда, я написал поэму. И знаете — как? После первого завтрака, вместо игры в домино. Можно мне прочесть ее?
— Дайте я прочту ее сам.
— Но вы не сможете прочесть ее с должным выражением. Вы вообще читаете мои поэмы так, как будто все рифмы никуда не годятся.
— Ну, тогда прочтите ее вслух.
Чарли прокричал мне свою поэму, и я нашел ее немногим хуже его бесчисленных стихотворений. Он с полной верой читал свои книги, но в то же время ему было неприятно, когда я говорил ему, что я предпочитал моего Лонгфелло, не разведенного Чарли. Тут мы начали разбирать с ним всю поэму строчка за строчкой, и на всякое мое замечание или поправку Чарли неизменно возражал:
— Да, это можно было сказать лучше, но вы же не знаете, что именно я хотел сказать.
Чарли был, по крайней мере, в этом отношении очень похож на известный тип поэтов.
Перевернув страницу, я увидел, что на ней что-то нацарапано.
— А это что такое? — спросил я.
— О, это совсем сюда не относится. Это просто чепуха; я записал ее перед сном. Так как слишком трудно было подобрать рифмы, то я написал нечто вроде белых стихов.
Вот эти белые стихи Чарли:
«Мы гребли для вас при противном ветре, когда паруса были спущены.
Неужели вы никогда нас не отпустите?
Мы ели хлеб и лук, когда вы брали города, или торопливо уходили в море, когда враг гнался за вами.
Капитаны ходили взад и вперед по палубе и пели песни в хорошую погоду, но мы были внизу.
Мы слабели и теряли силы в своих цепях, а вы не видели нашего изнеможения, потому что мы всегда раскачивались взад и вперед.
Неужели вы никогда нас не отпустите?
От соленой воды рукоятки весел стали похожи на кожу акулы; наши колени были все изрезаны до кости и покрыты трещинами от соленой воды; наши волосы крепко прилипли к нашим лбам, наши губы растрескались до самых десен, а вы били нас плетьми, потому что мы не могли грести.
