Собрание сочинений. Том 3. Песни. Поэмы. Над рекой Истермой (Записки поэта). - [37]
Оживленность шла от водителя машины.
За рулем сидел Костя Жуткин. Это его первый сезон на тракторе, парню в охотку!
Увидев меня, Костя остановил трактор, встал по стойке «смирно», отдал мне честь и браво, по-солдатски, заговорил:
— Описывать меня думаешь? Костя, двадцать восемь лет. Воевал. Два ранения. Двое детей. Вся мечта — купить дом.
— А где же романтика?
— Вот она! — и, ни секунды не теряя, стал заливать воду в радиатор.
На приеме в партию тракториста Ивана Портнова попросили рассказать биографию. Иван долго не знал как начать.
— А ты своими словами, — подбадривал секретарь райкома.
Кажется, что очень просто своими словами, а ведь может ли быть что труднее!
Вот тут-то и приходит робость, когда из себя свои слова начинаешь доставать.
И, как всегда бывает, если сумеешь, то обязательно народ подхватит эти слова, не раз повторит их.
Так было и с Иваном Портновым. Из уст в уста передавали, что он рассказывал так:
«Моя биография как стеклышко.
Первое дело — родился.
Второе дело — вырос.
Третье дело — работать научился.
Все!»
Вопросов к нему не было.
Пшеница в это лето так удалась, что, прежде чем запустить в нее комбайн, решили нажать сноп в кабинет председателя. В руках у Анисьи Ширшиковой старинный серп. По-бывалошному, величаво, не торопясь, подрезала она стебли пшеницы и горсть за горстью клала на пояс. Все смотрели на ее работу. Старым людям что-то мерещилось свое — молодость, сохи, лукошки, сивки и бурки. Молодым не верилось, что серп — это всерьез.
Когда сноп был нажат и туго перевязан, Анисья, попестовав, легонько кинула его на руки сорокалетней Романихи.
Та поймала, уложила его, как дите, на руки и стала покачивать.
— Первенец! — сказала она.
Тонкий ситец скульптурно вылеплял ее груди, вскормившие троих детей.
От Романихи сноп перешел к Лизавете Пучковой. И та его взяла, как младенца.
— Хватит вам качать! — не утерпел Митя Жуткин, всегдашний спутник колхозных баб на всех работах.
Он взял сноп, поставил его стойком, отошел и скомандовал:
— Ша-го-о-ом арш!
Сноп не двигался.
Зато с другого конца в пшеницу врезался комбайн, и все пошли смотреть его работу.
Первенца вез в правление колхоза сам председатель. Он то и дело останавливал бричку и показывал:
— Вот она какая у нас — как на плакате!
Нового человека в деревне рассматривают отовсюду в сотни глаз. Из окон, из огородов, со двора, с крылец направлено на него деревенское любопытство. Землемера заметили более активно, чем всех. В этом был повинен его внешний вид.
На телеге сидела молодая не по летам полная женщина лет тридцати с небольшим. На шее, поверх синего плаща, покоился белый шелковый шарфик, из-под черной шляпы выбивались черные волосы, в точности, как у попа.
Подвода с землемером остановилась около сельпо. Люба, продавщица, всегда на крыльце.
— Девушка, папиросы есть?
— Есть.
Люба вынесла пачку папирос и дотянулась через перила к деньгам.
Телега тронулась.
По всей деревне загудело беспроволочное радио:
— Курит!
Даму в черной шляпе определили на квартиру у двух старых дев-вековух. Беспроволочное радио опять передало:
— У монашек остановилась.
Землемер обошла наши скудные глинистые земли и, покуривая, говорила вечером управляющему фермой:
— Скудные у вас земли! Тысячу лет навоз надо возить.
Беспроволочное радио разнесло:
— Землемер говорит: плохая у нас земля!
Управляющий позвал землемера в гости. Окна дома были занавешены, но радио, неизвестно на чем основываясь, известило:
— Землемер водку пьет!
Появление Любовь Кондратьевны не произвело впечатления на ребят: она была для них стара. А мужчины, особенно те, которые в соку, стали поглядывать. Бабья разведка добыла откуда-то точные сведения: дама безмужняя. Как-то так получилось, что в кругу деревенских событий где-то постоянно стал фигурировать землемер.
Вот раз пьет вечером чай Мефодий со своей Марфой, она возьми да и сообщи:
— Землемерша куда-то пошла.
— Не землемерша, а землемер! — поправил Мефодий.
Марфа, продолжая следить, куда пошла Любовь Кондратьевна, не расслышала, что ли, Мефодия и опять свое:
— Землемерша на крыльце конторы стоит.
— Да не землемерша, говорю тебе! — вспылил Мефодий. — Откуда ты этих вшей набралась? Запомни: землемер!
Чем бы окончился разговор, неизвестно, так как на ту пору подскочила под окно Тамарка Бодякова:
— Дядя Мефодий, тебя землемер в контору вызывает.
Молодчиком вскочил Мефодий из-за стола, подтянул брюки, застегнул пуговку на воротнике рубашки, взял спички и табак.
— Иди, иди! — с обидой, укоризной и подозрением провожала его жена.
Так урок словесности закончился сценой самой настоящей ревности!
Практикантки мединститута весь день лазают по самым глухим зарослям Истермы, по высокой крапиве, по белоголовому таволожнику. Они собирают валерьяну.
Две медички, подобрав платьица, бредут к большому камню, что лежит на Истерме посреди заросшего ольшаником омуточка.
Полдень.
Чуть сомлели цветы от жары, выступила дурманяще липкая смола на малиновых дремах, обозленно, пронзительно зазвенели крылья насекомых.
Девушки садятся на большой камень. Одна распускает косы и скрывается под сплошным шелковистым льном своих светлых волос, другая свешивает ноги и начинает брызгаться водой.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В томе помещены стихотворения 1936–1969 гг. из книг «Яр-хмель», «Заструги», «Весна Викторовна», «Ветер в ладонях», «У поля, у моря, у рек».
В том вошли стихотворения 1960–1980 годов из книг: «Алевтина», «Три травы», «В трех шагах от соловья», «Ельничек-березничек», «Стежки-дорожки».
Род. в д. Язвицы Московской обл. Родился в крестьянской семье, работал шлифовальщиком. Учился в Литинституте с 1934 по 1938 год. После был арестован и оказался в Гулаге, а затем в ссылке. Вернувшись, жил в бедности: "Я ходил месяцами с небритым лицом, вспоминал петербургские ночи Некрасова, я питался, как заяц, капустным листом, а меня покрывала и ржа и напраслина… Я ни разу. Коммуна, тебя не проклял — ни у тачки с землей, ни у тяжкого молота… Весь я твой! Маяковский и Ленин — мои!.." — он писал эти стихи о коммуне и, конечно, не знал, что именно Ленин подписал первый декрет о создании первого лагеря для политзаключенных, одним из которых стал сам поэт.