Собрание сочинений. Том 2 - [21]

И вот мы в пьяном русском кабаке, где «патрона» приветствуют маршем и где он демократически беседует с титулованным лакеем, с музыкантами, с белокурыми цыганками из хора и с воинственными горцами в папахах:

– Мое шампанское, и так, как я люблю.

Потом начинается «дикий разгул», в котором всё одинаково поддельно – и цыгане, и угрозы кинжалами, и богатство Аньки Давыдова, и пресловутая его широта: он явно считает бутылки, не торопит их открывать, нам заказывает кофе и ликеры, частично это искупая у кого-то заимствованной фразой: «Угощаю шампанским оркестр». Музыканты для виду оценивают ненужное им великодушие и себя искусственно взвинчивают, знаменитый румынский скрипач, весь в масляно-потном исступлении, кавказцы, со смуглыми лицами и закрученными тонкими усами (как на лермонтовских старых иллюстрациях), без конца, без устали пляшут в остроносых мягких сапожках, враждебно-бесстрастно друг к другу приближаются, почти сливаясь, притоптывают в такт монотонно-тягучему напеву, а затем спокойно расходятся и веселыми, крепкими зубами подбрасывают кверху ножи, так что они вонзаются в пол, располагаясь на нем полукругом, словно чьи-то победные трофеи, столь неуместные в этой обстановке. Цыгане, под жалобы гитары, твердят неуклонно свое – что «любовь прошла» и что «буран будет» – и французские наши соседи восторженно им подпевают («Ces Russes, ah, quelles voix chaudes» – для них, очевидно, всё русское неизменно в категории «chaud»). Мы с вами холодно-трезвы и заняты житейскими вопросами, я вашими больше, чем своими, и стыжусь, что не в силах вам помочь. Арман Григорьевич вами увлечен – я вспоминаю, не без внутреннего юмора, язвительно-злую серенаду: «Нас четверо, четверо, четверо нас, все четверо, четверо любим мы вас». Его успех едва ли возможен, но, кажется, пора привыкать и к этим невозможным сочетаниям: сколько раз я думал о людях – каково им, с убогой их простотой, с карикатурно-плебейской их внешностью – и вот они одеваются по-модному, танцуют не хуже других, не боятся ни пляжа, ни спорта, о чем попало развязно болтают, добиваясь интимности, сочувствия или ухаживая грубо-цинически и устраняя при этом соперников куда настойчивее и опытней меня (что не связано с денежным их превосходством, впрочем, косвенно всё же полезным). Для меня такая неожиданность – и Бобка, и Шура, и Павлик, и то, что вы каждого из них хладнокровно мне предпочли. Сейчас вы на моей стороне и вслед за мной осуждаете Аньку – не потому, что он смешнее остальных, а потому, что вам не до кокетства, не до тщеславной женской игры, и потому, что я разделяю непрерывную вашу озабоченность. Вы морщитесь, когда он говорит, с интонацией заправского кутилы: «Ай спасибо», – музыкантам и цыганам или мне, добродушно: «Пей, профессор», – и скомканная им стофранковка, на лету виртуозно подхваченная продолжающим потеть скрипачом, лишь болезненно вас раздражает, хотя в обычном, спокойном состоянии вы были бы терпимей и милей. Желая вас немного развлечь и перед вами заодно порисоваться, Арман Григорьевич стал нам рассказывать о последних, им предпринятых делах, о восхищенном одобрении приятелей, о раскаяньи, о зависти врагов, о патетической с ними борьбе – он из числа тех «наивных эгоистов», которые, с кем-либо встретившись, занимают только собой растерянных своих собеседников, в несносной ребяческой уверенности, что и других это страстно волнует. Такие ослепленные собой болтуны попадаются во всяком кругу – среди политиков, художников, артистов – особенно если их ум не на уровне их достижений и если нет у них чувства реальности, но хвастовство богатых людей, упоенных своими деньгами, есть признак бессознательной скромности: ведь подобный богач утверждает, что все его достоинства в деньгах и что без этого случайного придатка он сам по себе – небытие. Разумеется, он не поймет моих рассуждений о скромности, однако нетрудно уловить в претензиях иного миллионера нечто похожее на смутный упрек, на какие-то сомнения в себе или на жалобы «непризнанного гения».

Когда мы решили уходить (Петрик всё время вежливо скучал – он против «варварских, грубых удовольствий», а Павлик был в неизменном теперь, обиженно-вялом настроении), когда мы намекнули на усталость, Арман Григорьевич потребовал счет и, проверяя, прикрыл его рукой, словно умышленно хотел подчеркнуть, что этой чести, привычной этой радости, он никому из нас не уступит. Затем он загнул посередине разграфленный узенький лист, исписанный мелкими цифрами, и в него проворно вложил тысячефранковую смятую бумажку, стараясь при этом доказать преувеличенную свою деликатность. У него, что редко бывает, особый культ обращения с деньгами – от жестов при всякой расплате до сентиментально-поучительных историй о тех, кто ему помогли и кого он сумел вознаградить – культ, свойственный и прежним богачам, благовоспитанным, солидным и надменным: я с детства запомнил примеры такого почти священнодействия – как люди с барскими руками медлительно при мне из кармана вынимали золотой портсигар или часы со щелкающей крышкой, придавая любым своим поступкам значение, им несоответственное, и растягивая каждое движение – все это утрачено, забыто в наши грозно-переменчивые дни и подражательно-бездарно выступает у «поздних эпигонов», вроде Аньки.