Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - [25]

Высидев три-четыре фразы, Гаврила Семеныч подходил к круглому преддиванному столику, где на ночь была оставлена холодная закуска: буженинка, кусок паштета с приправой из маринованных рыжиков и белых грибов, пирожки слоеные с вишеньем, бутылочка малая розового аглицкого.

Тихонько звякая ножом по тарелке и плотоядно щурясь, Гаврила Семеныч прожевывал сочное буженинное мясо, запивал маленькой рюмочкой аглицкого, выпивал еще, некоторое время блуждая улыбающимися глазами по потолку, где в позапрошлый год живописец-француз написал затейливо и пестро рыцарскую охоту.

Получив подкрепление своим силам, Гаврила Семеныч, строго поднимая брови, шел к столу, перелистывал отчеты и, вдоволь помахавши пером над белым листом, опять принимался писать, так лепя строку к строке, что главный секретарь пыжился потом от нетерпения и злости, разбирая его почерк.

«…А еще имею доложить, что зело усердно идет украшение и восполнение града нашего, кой в 1793 г. великие напасти от наводнения получил и на Нидерланды, к ужасу нашему, походил. Многое число новых зданий имеем мы намерение строить по плану весьма мудрому, мной собственноручно исправленному и проверенному совокупно с бывшим здесь тогда немецким зодчим.

…Мастеровых людей у нас запас самый наижелательный, десятки тысяч имеет град наш с принадлежащими ему местностями в распоряжении своем. Наш народ трудолюбием, неприхотливостью и отменной почтительностью к лицам начальствующим отличается и о священной и драгоценной жизни императора нашего и самодержца Павла I денно и нощно молит господа всеблагого и многомилостивого…»

К пяти часам утра Гаврила Семеныч кончил и, прежде чем идти спать, внимательно и торжественно перечитал рапорт. Читал почти вслух, высоко поднимая брови и величественно отставив стариковскую ногу в меховом шлепанце. В некоторых местах даже умилялся своим собственным словам, швыркал с достоинством большим носом и клетчатым шелковым платком, пропахшим духами и табаком, вытирал прослезившиеся глаза.

Потом закусил еще напоследок, все приев на столе, остановился перед иконой Екатерины-великомученицы, поморгал глазами, наскоро вышептывая слова «утреннего молитвословия» и мелко крестясь. В спальне перед окном, глядя на огни проснувшегося уже завода, вздохнул удовлетворенно и страдальчески-блаженно, а потом уснул крепко, безмятежно, не возмутив себя ни единой неприятной мыслью.

В закуте рожденный

Таяло. С крыш капала капель. Разрыхлило дорогу, почернели колеи, появились ухабы. Ехать было трудно, а лекарь m-r Picardot торопился и злился. Француз был исполнителен в отношении нужд начальства и теперь, будучи приглашен к Марье Николаевне, особенно желал показать свою аккуратность.

Сани кренились набок, и маленького сухопарого лекаря то и дело подбрасывало, как горошину. Ругаясь, он тыкал курино-худенькой рукой в желтой перчатке в безмолвную спину кучера.

— О-о, поешшайт же скорэй… Ваш гаспажа болен… О… свинь… свинь… Выбирайт же дорога… ой!..

Встряхнувшись, лекарь прикусил до боли язык и стукнулся головой о голову Степана.

— О, фи! дю-р-рак! Quʼas tu fait? Што ти сделать с моим локон? Ты смял все… о дюрак, безмозг башка!

И лекарь, неожиданно-чисто и четко пустив русской матерщиной, больно ткнул Степана под ложечку. Степан дернулся, еле удержавшись на запятках, и сквозь зубы бросил:

— Мозгля! И сей тоже кулак готовит… с-собака заморская!

— Comment? Comment?[31] — завозился в санях француз. — Собака?.. Я буду сказать твой господа!

Сани подкатили к крыльцу. Степан резко отбросил пышную медвежью полсть, а лекарь, сверкнув на него глазками, взбежал на крыльцо.

Марья Николаевна, томно положив голову на круглый локоть, лежала, полузакрыв глаза. Со вчерашнего дня она настраивала себя на болезнь, поссорившись с Владимиром Никитичем. Гаврила Семеныч простодушно сказал ей, как на вечере у обербергмейстера, в то время как Марья Николаевна болтала с дамами, горный ревизор, «сей повеса неисправимой, без всякой совести волочился за дочкой обербергмейстера». Любовник оказался ветреным, невнимательным, и супруга главного начальника Колывано-Воскресенских заводов, чувствуя на своих плечах беспокойное бремя поздней и упрямой страсти, стонала от воображаемой боли.

Француз выслушивал долго, почтительно извиняясь каждый раз, когда его холодное длинное ухо прикасалось к белой изнеженной коже плеч и груди. Потом откланялся и, сделав значительное лицо, произнес торжественно по-французски:

— Вы больны… Но вы счастливы, ваше превосходительство, так как ваша природа достаточно крепка… Вам требуется рассеяться, и мы скоро увидим вас опять веселой, прекрасной и цветущей.

Хитрый француз уже знал, что произошло в желтом будуаре супруги начальника: Петр, лакей кавалера Качки, водил знакомство с румяной стряпухой лекаря и ссору любовников передал со всеми подробностями. Стряпуха же утром рассказала это лекарше, падкой до «пикантностей». Поэтому лекарю диагноз удался блестяще; француз недаром дорожил способностью румяной своей стряпухи: обвораживать многих начальничьих лакеев, кучеров и поваров.

Марья Николаевна звонко расхохоталась от комплиментов галантного лекаря. Гаврила Семеныч, возвратившись домой, застал жену веселой и бодрой в беседе с лекарем. Веселость же и бодрость почувствовала Марья Николаевна от новости, которую передал ей француз. Оказалось, что дочка обербергмейстера кривобока и спасается только железными костями в корсете. Услужливый француз, «зная дружбу ее превосходительства с горным ревизором, не преминул», встретясь с последним сегодня утром в заводе, «тонко намекнуть в разговоре о несчастной дочке обербергмейстера», которая никак не может поднять искривленного своего бока, отчего фигура ее «в природном виде» напоминает «сохнущую виноградную лозу, с коей плоды сняты».