Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - [18]

— Обалдели вы! Робить не пойдете… ха! Да я ведь подряд взял через два дня все изладить!.. Аль подвести меня охота?

Вылетел вперед, будто выплясывая, Сеньча Кукорев, перекосил усмешливо злой гримасой темнокожее лицо. Он давился смехом и длинным пальцем тыкал почти в самое репьевское пузо.

— У-ух ты! Батюшки мои-и! Ну, не смешило ли ты, копеешна душа-а? Подведете, бает… А кого же и подводить-то, окромя тебя, язви тя в пятку!

Грохнула толпа:

— О-хо-хо-хо-хо-о-о!

Сеньча вдруг выпрямился, сощурил колючие глаза, упер руки в бока и, выставив вперед худую ногу в обтрепанных обмотках и распавшемся лаптишке, вдруг с каменным лицом спросил:

— Эй, Репьев, ты будешь аль нет по-свойски баять? Пошто омманул нас, а?

— Я обманул? Да как смеешь врать?!

— Сам врешь, да подавишься! Ты знаешь, как работать-то в стужу, а? В воде-то по горло, знаешь? Ты обещал по целкачу дать.

— Когда этта обещал? Штой-то запамятовал! — уже стал усмехаться Репьев.

— Дьяво-ол!

— Н-не пойдем!

— Ляпай, Сеньча, ему по загривку!

Толпа кипела, готовая вспыхнуть.

А Сеньча все больше входил в азарт.

— Знаем тя, копеешна душа, хапун барнаульской! Зна-ем! Ты в прошлый год нарошно худы бревна поставил, штоб опять подряд тебе взять. Чо буркалы-то пялишь? Ты нароком этта зимой о ветхости плотины доложил начальству, штоб содрать побольше! А нас заманул, насулился, а теперь на попятной! Давай по целкачу! Не впервой нас обдуваешь! Давай!

— Не все ль едино, пропьете ведь! — упирался Репьев.

— А что тебе? И пропьем!.. Ага-а! Пропьем!.. Пропьем!

— У Катьки в шинке баранины нажремся, бока Катькины пощиплем… Хо-хо! Верно-о!

— Правиль-но, Сеньча, пропьем!

— У Катьки-и!

— Катька… она, подлая, сдобна-а!

Подталкивая друг друга, бергалы повеселели, на заветренных лицах загорелись глаза: Катькин шинок на горе как остров цветущий и желанный.

Сеньча подступал:

— Даешь деньгу, а?

Мастер затопал, напыжился:

— Нету! Работать сперва, а потом и целкачи.

— Вона как!

— Давай добром.

— За-ши-бем индо тебя, язва-а!

Вышел Марей Осипов. Огромный, корявый, большебородый. Поклонился, касаясь снега концами искривленных, темных, как древняя кора, пальцев. Сурово и важно сказал Репьеву:

— Противу народу, значит, не ходи. Спина-то у нас на один век. Отдай, чо посулил, не трепыхайся, значит. Отдай! Прошу за народ, за весь. Отдай — и чичас спроворим все.

Мастер осмелел от спокойного стариковского голоса, от притихшей толпы.

— Плевал я на вас, рвань заводская! Больно боюсь! Войду вот сей минут в контору и объявлю, как вы…

Он не успел кончить. Несколько кулаков сшибли его с места. Хотел подняться… и не смог. На груди сидел Сеньча и давил ножищами в обмызганных лаптях на новенькую овчинку архалучка.

— Даешь деньги, сволочь? А?

— Ф-фу! Окаян-ные! Тепер-ря… не дам…

Репьев ловко извернулся и хряснул Сеньчу в ухо.

Сеньча взвыл, ухватив его цепко за шиворот, дал тумака по загривку и бросил в гущу прерывисто дышащих человеческих тел.

— А-а-а! Вот он… с-собака-а!

— Шмякай его, робя-я!

— Р-раз!

Позади гремел и ревел завод, визжала лесопилка. На взгорье над плотиной, за горой свежих бревен не увидать скоро, не услыхать суматошного дыханья сдавленных криков.

— Кара-у-ул!

— А? Орать ишшо! На-ко-сь!

— Этта тебе за вчерашнюю ночь!

— За воду ледяную задарма! Накось!

Марей Осипов поднял руки:

— Ребята! Будя!.. Проучили и будя.

Но толпа уже не могла остановиться: перекатывали, подкидывали воющее тело…

Никто не заметил, как исчезли братья Шушины, как, увязая в сугробах, побежали задами к заводу.

Марей Осипов, наконец, освободил Репьева.

— Брось, робя! Жисть его сучья, а нам за его будет по загривку. Сади его, оттирай рыло.

Репьева посадили, прислонив спиной к бревнам, архалучок его был изорван в клочья.

Сеньча бросил на колени мастеру ком снега.

— Вытри рожу-то! Да молчи — кто и как!

Репьев ткнулся в снег окровавленным лицом.

Над забором вдруг появилась голова в солдатской шапке, а за ней другая, третья. Солдаты бежали отовсюду, наперерез бегущим.

— Стой! Стрелять прикажу!

Унтер тряс кулаками и матерился. А позади, прячась за широкую унтерову спину, шел Зотик Шушин.

— Вот энтот, вашбродь!

И, показав пальцем на Сеньчу Кукорева, Зотик прорвался сквозь толпу солдат и юркнул в дыру в заборе.

Солдаты уже подняли Репьева. Он охал, плевался кровью и рассказывал о Сеньче.

А Сеньча, под здоровенным кулаком унтера, все же успел крикнуть вслед Зотику:

— Яб-беда подлая! Пог-годи, разделаюсь! Попомнишь!

Унтер ткнул его кулаком в спину:

— Шагай, шагай! Кон-вой, на гауптвахту!

Марея отпустили к вечеру, а Сеньчу посадили в клоповник. Забрали с Сеньчей еще двадцать человек.

Обоих братьев Шушиных вызвали в канцелярию конторы.

Главный секретарь, сморкаясь в надушенный платок, спрашивал, как все произошло. Зотик. заикаясь от частых передышек, угодливо рассказывал:

— Отец небесный, батюшка! Я гляжу — дерутся, право слово… на смертоубийство дело идет… Я Андрону, брату, значит, баю: пойдем-ко.

Андрон кивнул:

— Д-да, он и бает: пойдем-ко…

— Страшно стало… Влопаешься ни за что. А мы для пашни сюда приехали, а не драться…

Андрон глухим голосом, как шорохи земляных глыб под сохой, повторил:

— Наша дума одна — о пашне, мы для землицы сюды пришли, боле чо надо…