Собрание сочинений. Том 1 - [26]

Еще удивительнее новое мое отношение к другим женщинам: многие из них – и как раз молодые и привлекательные – неожиданно раздражают меня, я с тоской переношу обыкновенный вежливый разговор, словно бы нарочно мне напоминающий, что передо мной не Леля, что именно она, ее воздух – единственно-привычное и нужное, и что всякое иное женское очарование только дразнит каким-то сходством, намеком на сходство, или кажется безнадежно и скучно чужим. Это одно из проявлений жестокой любовной несправедливости, которую знаю давно (только у меня чаще всего бывало обратное – что я жертва) и которая никогда не обманывает.

Может быть, я и не заметил бы перемены, если бы не всполошился после сегодняшнего изнемождающего волнения, неопровержимо ясного. Леля собиралась на вечер к дальним родственникам, и мы уговорились встретиться потом в «бистро», напротив ее отеля. Я несколько раз просил – полушутливо и всё же по-унизительному, – чтобы Леля не опаздывала, и она рассеянно обещала прийти не позже одиннадцати. Я же, решив, что Леля в условленный час придет несомненно, а может чудом явиться и раньше, уселся в этом крошечном душном бистро сразу же после обеда, с книгой стихов и со старыми своими тетрадями, которые изредка (так что каждый раз предыдущее впечатление стирается) умиленно перечитываю, но ни стихи, ни наивные полузабытые мои догадки о людях и о чувствах нисколько не трогали, как будто я – уже выжженный нарождающимся неопределенным беспокойством, что-то предвидящей, еще беспредметной горячкой – стал суше, чем эти недавно меня умилявшие сочетания имен и слов, и они показались скучно мелькающим перечнем. Когда же я понял, что они не выручат, что буду один на один с начавшимся нетерпением, которому суждено расти, обессиливать меня и мучить еще бесконечных полтора часа – несчетное число мгновений, подобных только что прошедшему и столь же невыносимых, – я просто предоставил себя безнадежному нетерпению, разрушительному, безвольному, не стыдясь болезненной своей слабости и как-то по-детски злорадствуя, что вот из-за Лели, из-за ее небрежности и невнимания испорчен обычно милый и дружеский наш вечер, и я вынужден мучиться в этой враждебно-тусклой обстановке, где всё меня незаметно и медленно отравляет – чашка за чашкой противного горького кофе, смешанного с какой-то шелухой, грузная от людей и дыма, пахнущая бедностью духота, мои нечаянно возникшие, сразу же злые и мстительные подозрения…

Но вот кончились, прошли эти долгие полтора часа – они почему-то запомнились разделенными на части, между собой не схожие, причем каждая была связана с иными людьми кругом, с иным соотношением горечи и надежд, с иной степенью нетерпеливости (как мы делим иногда лето, проведенное в разных местах, на части разрозненные и совершенно обособленные), и под конец мне стало легче: все-таки Леля уже могла прийти, мне стоило следить за открывающейся дверью, надеяться увидеть на дверной ручке ее «бежевую» перчатку и затем весь отчетливо-тонкий силуэт и веселые прищуренные глаза. Неожиданно у меня появилось легко допустимое простое предположение: что если пройдет двадцать минут, и полчаса, и час, и Лели всё еще не будет, и я, ничего не узнав, поневоле вернусь домой, как мне это перенести, как справиться с навязчивыми ночными видениями, которые окажутся тогда естественными и законными, как дождаться, пока они будут опровергнуты. Мне опять припомнилось темное и страшное в Леле, о чем я недостаточно задумывался, усыпленный последними спокойными днями, и вдруг я как бы очнулся и должен был себе признаться, что именно этим в Леле я захвачен и всё время занят, и моя начинающаяся ответность такая же темная и страшная.

С ней связано и другое – непонятные и всё же достоверные предчувствия какого-то соперничества, борьбы, чужой победы и (после многих испытаний) неясного, кажется, счастливого моего отдыха. Чем делалось позже, тем вероятнее становилась эта возможность – соперничества, чужой победы, – и, казалось, не было иной разумной причины долгого Лелиного отсутствия. В сущности, у меня почти равномерно сменялись два противоположных состояния – силы, когда я готов был принять опасное Лелино колдовство, с ним как-то помериться, сопротивляться, когда жестокое ее отсутствие имело одно – определенно дурное – объяснение, с которым я не мирился и которое не переставало меня мучить, и другое, более легкое, состояние – не сопротивляющейся мягкости и слабости. В эти беспомощные свои минуты я как будто довольствовался Лелиной дружбой, старался не видеть у нее тревожного и опасного, себя уговаривал, что и сейчас ничего решающего не произойдет, что после такой взаимной доброжелательности, после всех наших признаний о причиненном зле и о страхе перед злом, после сегодняшней унизительной моей просьбы Леля не может «изменить», исчезнуть, не прийти, и опять, как вначале, верил ее светлому, улыбающемуся, восстанавливающему прежнее появлению, а поздний ее приход относил к тем частым у меня и глупым случайностям, что именно я забочусь о встречах со знакомыми и друзьями, напоминаю, спрашиваю, жду, как будто на мне держатся дружеские или вежливые отношения и у меня большая потребность их вести и продолжать, на самом же деле единственная причина всех этих обидных недоразумений – чрезмерная моя добросовестность.