Собрание сочинений. Том 1 - [40]

Это было объявлено утром, и весь день об этом только и говорилось на лесах. Даже дядя Баглий на этот раз разговорился.

— Вот сахар, — сказал он умильно, — сахарок! — и прищелкнул пальцами.

Но к середине дня поползла по лесам тревога.

— Ой, неладно с этим сахаром! — шептались кое-где. — Ой, дурят!

— Зачем деньги вперед? Нет! Ты товар дай и деньги бери. А то — вперед!

— И очень просто: деньги возьмут, а уполномоченный и был таков: Митькой звали, фить, сыпь ему на хвост соли.

— Та наш же уполномоченный, тутошний: куда ж ему бежать? — возражали иные. — Тю, скаженные люди! Сами себе не верят.

— Я себе верю, — мотался между котельщиками парень в рваной овчине. — Я себе верю, пока у меня в кармане блоха на аркане, а как в кармане пятак — нет! — и себе не верю.

К концу дня мнение на печи создалось твердое: «На сахар не писаться».

Слухи выросли до гигантских размеров. Судьба сахарных денег, если они будут собраны, рисовалась каждому четко: деньги возьмут, сахару не дадут, сбегут с деньгами, — все равно, говорят, завод отдают немцам. Особенно старался парень в рваной овчине. Он клялся, божился, бил себя кулаками в грудь, убеждал не писаться на сахар.

— Оно деньги не деньги, — кричал он, — да зачем свое кровное ворам отдавать?

На другой день пришел уполномоченный.

— Ну, — сказал он озабоченно, — давай, да не толпись, — и развернул на случайном ящике бумагу.

Но никто не подошел к нему. Молчаливо отошли котельщики, монтажники, слесари, сели в стороне, стали завтракать.

Дядя Баглий подошел тогда к уполномоченному, испуганно оглянулся кругом и полез в карман. Он достал потрепанный кошелек, похожий на табачный кисет, открыл его и вынул деньги.

— Я советской власти верю, — сказал он глухо.

Отсчитал деньги, спрятал кошелек, деньги держал в правой руке. Вдруг он наклонился к уполномоченному и прошептал умоляюще:

— Дети у меня, товарищ... того... так вы, того... чтоб мои деньги и чтоб сахар...

Уполномоченный недоуменно посмотрел на него.

— Будет сахар, дядя Баглий. Чего волнуешься?

— Вот, вот! — обрадовался старик. — Я верю. Так вы того... того... С деньгами осторожнее... осторожнее. Не потеряйте часом... Дети... того...

Около ящика уже росла очередь. Павлик тоже решил записаться на сахар.

«Матери пошлю», — думал он, сжимая в ладони первую получку. Загоруйко сдержал слово: получку выдал.

А когда Павлик, записавшись, вышел из сконфуженной и притихшей очереди, то где-то в конце ее он увидел и парня в рваной овчине.

— И ты за сахаром? — закричал Павлик, но парень погрозил ему кулаком.

Через неделю всем записавшимся выдали сахар.

Дядя Баглий вышел, отягощенный двумя головами сахара. Лицо слесаря сняло тихим счастьем. Он шел прямой и гордый: он нес сахар детям. Парень в рваной овчине больше всех шумел и в очереди: теперь он хотел раньше всех получать сахар. Ругаясь, он шел сейчас с Баглием.

— Сахар, сахар! — ворчал он. — Что сахар, когда хлеба нет!

Дядя Баглий вдруг остановился. Лицо его медленно начало краснеть, глава налились кровью.

— Убью! — закричал он и, взметнув головы сахара, пошел на рваную овчину. — Убью-у-у-у!

Парень отскочил в сторону.

— Кар-раул! — закричал он пронзительно. — Убивают!

Рабочие сбежались на крик и увидели дядю Баглия с высоко поднятыми головами сахара.

— У-У-у! — рычал он и потрясал синими головами.

Он чудак, дядя Баглий. Вот он однажды пришел на работу пьяным, впервые за все время, что знает его Павлик. Старые рабочие, однако, не удивились.

— Это его день! — объяснили они, смеясь, Павлику. — Это его день!

Дядя Баглий пришел не один, а с двумя маленькими дочками.

— Вот смотрите, дочки! — кричал он хвастливо и показывал на огромную махину печи. — Смотрите хорошенько, дочки, что ваш отец делает, что это он строит неутомимо... — И он принимался плакать и целовать дочек, рабочих, Павлика.

Слесарь был в чистой вышитой рубахе, в праздничном пиджачке, и бородка аккуратно подстрижена, и волосы расчесаны.

Это был его день. Он был царь. Он был богач. Он был мастер. Широко ходил он по стройке, выпрямившийся и помолодевший. Девочки еле успевали за ним.

— Вот смотрите, дочки! — кричал он. — Вот каупера, вот кожух, вот «колбаса», — словно он показывал им свои владения.

А назавтра, еще более съежившийся и притихший, он снова был на своем рабочем месте.

Все люди чудаки. Павлик никогда не мог бы сказать, как поступит в следующую минуту тот или иной рабочий. Вот он ворчит и ругает все на свете: себя, власть, большевиков, погоду, домну, товарищей, ворча натягивает рукавицы, ворча берет инструмент, ворча идет работать, и вдруг — звончее звонкого раздается его голос:

— Ну, веселее, земляки! Чтоб шипело!

У Павлика были приметливые глаза, жадные к новому: он все видел, замечал, прятал в свою копилку. Друзьями он не успел обзавестись — накопленное ворошил сам, иногда только спрашивал дядьку. Неожиданные эти, ни с чем не связанные вопросы удивляли, сбивали с толку мастера.

— Тебе зачем? — сердито огрызался он.

— Да так, — смущался Павлик, — интересно.

Ему хотелось, например, подойти к мастеру и спросить: «Дядя, почему вы такой?» — «Какой такой?» — растерянно спросит мастер, и Павлик не сумеет объяснить — какой.