Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер - [57]

— Товарищ, — сказал он ему, — почему ты не позволяешь мне рассказать мастеру Пьеру про то, что у тебя давеча вышло из-за него с тем дуралеем Полидором… Теодором… как его там?.. ну, с этим толстым сынком управляющего?

Амори, недовольный болтливостью беррийца, пожал плечами и ничего не ответил. Но папаше Гюгенену вовсе не хотелось, чтобы тот замолчал.

— Вот уж не советовал бы я тебе, дорогой Амори, поверять свои тайны этому малому, — сказал он. — Он ведь у нас осторожен и деликатен, совсем как бревно, которое с размаху стукнет тебя по ноге!

— Ладно, — сказал Пьер Гюгенен, — раз начал, пусть говорит. Речь, как видно, идет о господине Изидоре Лербуре. Неужели ты думаешь, Амори, что я буду огорчен, если он сказал что-нибудь дурное обо мне? Нужно быть просто глупцом, чтобы бояться его суждений.

— Ну если так, я все сейчас расскажу. Ей-богу, все как есть расскажу вам, мастер Пьер, — завопил берриец, умоляюще подмигивая Амори, чтобы тот не мешал ему продолжать. Амори сделал знак, что он может говорить, и берриец начал свой рассказ:

— Сначала, значит, приходит в мастерскую знатная дама, пухленькая такая, клянусь богом, и маленькая-премаленькая, с этаким румяным личиком. И вот, проходит она, значит, мимо нас. Сначала туда, потом сюда, потом еще раз туда и еще раз обратно, будто бы работу нашу посмотреть, а на самом деле, ну не сойти мне с этого места, прямо глаз не спускает с земляка Коринфца…

— Что это он такое болтает? Что это значит — «земляк Коринфец»? — прервал его папаша Гюгенен, в присутствии которого, как было условлено, прозвища компаньонажа никогда не произносились. Пьер под столом что было силы наступил на ногу неосторожному беррийцу, и тот, скривившись от боли, попытался поскорее исправить свою оплошность.

— Понимаете, хозяин, когда я говорю «земляк» — это все равно что «товарищ», «друг». Мы с ним земляки, понимаете, — он, значит, из Нанта, что в Бретани, а я из Ноана-Вик, что в Берри.

— Чего уж понятнее? — проговорил папаша Гюгенен, корчась от смеха.

— А когда я говорю «Коринфец», — продолжал свои объяснения Сердцеед, нога которого все еще находилась под каблуком Пьера, — так это я прозвал его так просто в шутку…

— Да ладно, хватит об этом… Так дама смотрела на Амори? Ну, а дальше-то что? — нетерпеливо прервал его папаша Гюгенен.

— Какая дама? — спросил Пьер, который, бог знает почему, при этом слове вдруг насторожился.

— Ведь сказано же тебе: знатная дама, маленькая-премаленькая, — смеясь, сказал Амори, — только я не знаю, кто она.

— Если лицо у нее румяное, — заметил старый мастер, — значит, это не мадемуазель Вильпрё — та бледная как смерть. Может, это была ее горничная?

— А что ж, может быть, — ответил берриец, — потому что ее как раз называли мадам.

— Значит, она не одна приходила на вас смотреть? — спросил Пьер.

— Нет, сначала одна, — отвечал Сердцеед, — а только потом явился этот самый господин Колидор и…

— Изидор! — притворно сердитым голосом поправил его старик Гюгенен, думая смутить его.

— Ну да, Теодор, — продолжал, ничуть не смешавшись, берриец, который любил иной раз повалять дурака. — Ну и этот самый господин Молидор, значит, и говорит ей: «Чем могу быть полезен вам, мадам маркиза?»

— Ах, так это графская племянница, маленькая госпожа Дефрене, — заметил папаша Гюгенен. — Ну, эта не гордая, будет смотреть на кого угодно. Так, говоришь, она смотрела на Амори? В самом деле?

— Смотрела вот точь-в-точь так, как я сейчас на вас смотрю! — вскричал берриец.

— Ну, уж должно быть, не совсем так, а? Должно быть, как-нибудь иначе, — сказал старый столяр, от души смеясь при виде Сердцееда, который изо всех сил старался пошире вытаращить свои подслеповатые глазки. — Ну ладно, а дальше-то что? Заговорила она с вами?

— Нет, говорить она с нами не говорила, а только она, значит, сказала: «Я ищу собачку. Не пробегала ли тут собачка, не видали вы ее, господа столяры?» И тут как взглянет на земляка… Амори то есть. Ну прямо так и уставилась, словно съест его сейчас.

— Да перестань же, дуралей, это она на тебя смотрела, — улыбаясь, сказал Амори. — Признавайся лучше… ты же не виноват, что женщины на тебя заглядываются.

— Ну, насчет этого вы, конечно, шутите… Никогда еще ни одна женщина — ни богатая, ни бедная, ни молодая, ни старая — ласково не взглянула на меня, кроме разве Матери… то бишь Савиньены, еще в те времена, когда она не убивалась так по мужу.

— Она ласково смотрела на тебя? На тебя? — покраснев, спросил Амори.

— Да, потому что жалела меня, — отвечал берриец, у которого было достаточно здравого смысла, когда дело касалось его самого. — Бывало, скажет мне: «Бедный, бедный ты мой берриец, да какой же смешной у тебя нос, а какой забавный рот! В кого это ты такой уродился? У кого был такой нос — у матушки или у отца?»

— Ну, да ладно с этим, что же было дальше с дамой? — перебил его папаша Гюгенен.

— А с дамой ничего больше не было, — ответил берриец. — Она как вошла, так и вышла, и тут господин Ипполит…

— Господин Изидор, — снова поправил его упрямый папаша Гюгенен.

— Ладно, Изидор, будь по-вашему. А только, по мне, это имя ничуть не красивее моего носа! Так вот, значит, стоит он около нас, руки скрестил на груди, точь-в-точь как император Наполеон на той картинке, где он с подзорной трубой, и как начнет: работа, дескать, никудышная, никуда-де она не годится, ну и всякое такое. А земляк… то бишь, простите, Амори, возьми да ничего ему и не ответь, а я тоже, значит, строгаю себе доску, да и помалкиваю. Ну и распалился же он тут! Небось ждал, что мы спросим его, почему, мол, работа никудышная… Как схватит он тут одну доску, и пошел опять: и дерево, дескать, плохое, и оно уже все растрескалось, и если бросить доску наземь, она расколется, как стекло. А Коринфец… ну, хоть режьте меня, хозяин, не отвыкнуть мне, да и только… а Коринфец-то ему и говорит: «А вы попробуйте, милый барин, бросьте, ежели вам охота». И тогда он как бросит эту самую доску что есть силы об пол, а она-то и не раскололась. Его счастье, а не то я бы ему башку расколол своим молотком.