Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер - [53]

Пьер посмотрел на трех пролетариев, стоящих во весь рост против этих тщедушных делателей революции, словно три швейцарца[66] в сцене присяги на Рютли, и улыбнулся, заметив, как растерялись вдруг эти столь снисходительные, столь учтивые господа перед могучей их группой, перед их серьезными лицами. И он почувствовал вдруг, как он их любит — этих братьев своих. И хотя ему одинаково чужды были и политическая одержимость обоих стариков и тайное честолюбие юноши, он мысленно поклялся им в верности, почувствовав всю нерасторжимость уз, связывающих его с ними, со всем этим классом, ибо он знал теперь: высшая справедливость — здесь, на их стороне.

Между тем коммивояжер уже успел опомниться от неожиданности и, как человек, привыкший иметь дело с разными противниками и выслушивать всякого рода возражения, принялся осторожно подтрунивать над старым патриотом.

— Позвольте, позвольте, против кого, собственно, так ополчился этот старый вояка? — весело воскликнул он. — Уж не вообразил ли он, что мы какие-нибудь политические вербовщики? Может быть, он принимает наш ужин за собрание заговорщиков! Если бы кто-нибудь оказался в это время за дверью и подслушивал бы, не миновать всем нам виселицы! Куда это годится? О государственных делах надо говорить спокойно, почтенный мастер. Всяк за стаканом вина поет ту песню, которая более всего ему по душе. Каждый волен служить обедню тому святому, которого считает лучше других. Вы, например, предпочитаете святого Кутона[67] или, скажем, святого Робеспьера? Да на здоровье! Кто может помешать вам превозносить их? За что тут, спрашивается, сердиться? Если только, конечно, он не принимает нас за жандармов. Хорошо еще, что мы здесь не в чужом месте и все друг друга прекрасно знаем, а то нагнали бы вы тут на нас страху — и тряслись бы мы, как малые дети, которых букой припугнули. Ну ладно, мастер, полно вам стучать по столу, давайте лучше ваш стакан. А вот я готов пить с вами за кого угодно, потому что уважаю чужое мнение и отдаю должное всякому, кто так или иначе прославил Францию. Да! Францию, друзья мои. Когда любишь ее, кажется непостижимым, как могут верные ее сыны из-за каких-то там имен ссориться между собой. Однако хватит на сегодня политики, бог с ней, раз это нарушает доброе согласие между нами. Папаша Швейцарец, поговорим-ка о наших делах. Итак, я должен прислать вам два бочонка этого белого винца? Минутку терпения, капитан, сейчас мы потолкуем и с вами насчет бургундского, о котором вы давеча меня просили. А вы, господа, соблаговолите пока обдумать свои заказы, я тотчас же занесу их в свою книгу.

Врач и адвокат всерьез принялись беседовать о винах, и всякие иные темы немедленно были забыты. Казалось, все они на самом деле пришли сюда лишь для того, чтобы отведать новых сортов вин. Затем разговор зашел об охоте, ружьях, собаках, куропатках, и вскоре трудно было даже представить себе, что эти собравшиеся здесь люди способны говорить о каких-либо серьезных политических делах и планах.

Встав из-за стола, старейшина отвел Пьера в сторону.

— Судя по компании, в которой вы явились сюда, — сказал он, намекая на беррийца, — встреча с некоторыми особами явилась для вас неожиданностью. А между тем они-то, по-видимому, вас здесь ждали. Как объяснить это странное обстоятельство?

— Сначала я, как и вы, не мог это понять, — ответил ему Пьер, — но потом сообразил: несколько дней назад мне назначили свидание, но я о нем совершенно забыл. А пришел я сюда только для того, чтобы снарядить в путь Коринфца вместе с Сердцеедом, как мы с вами об этом договорились.

— Разве вам при этом не дали никакой записки?

— В самом деле, какая-то записка была, — сказал Пьер, — только я так был занят всякими другими делами, что не удосужился даже развернуть ее. Да она должна быть где-нибудь тут, у меня.

Он стал шарить по карманам и действительно обнаружил в одном из них таинственную записку незнакомца. Развернув, он поднес ее ближе к огню, пылавшему в очаге, и при свете его прочел имена старейшины, адвоката и еще нескольких других уважаемых лиц, с которыми был хорошо знаком.

— Все эти лица, — сказал старейшина, — должны были поручиться вам за честность коммивояжера; но поскольку к ним вы не обратились, а мы уже здесь, поручиться за него, если хотите, можем мы, так же как уже поручились ему за вас. Что же до свидания, прочтите-ка записку еще раз, очевидно, оно было назначено на сегодня и как раз в том месте, где мы с вами находимся.

— Да, в самом деле, — отвечал Пьер, снова пробежав записку, — но здесь почему-то написано: «О качестве вин справиться у господ таких-то… Отведать их можно в харчевне…» К чему эти предосторожности? Впрочем, правда и то, что такую записку легко потерять — ведь вот забыл же я даже прочесть ее…

— А малейшая оплошность такого рода может иметь неприятные последствия, поэтому лучше ее уничтожить, — сказал старейшина.

Пьер отдал ему записку, и тот поспешил бросить ее в огонь.

— Вы, наверно, знакомы с этими особами ближе, чем я? — спросил Пьер вполголоса, указывая глазами на сидевших за столом.

И на это Надежный Друг ответил, что ему приходилось встречаться с коммивояжером только по торговым делам. Однако по его замешательству Пьер догадался, что он связан с ним больше, чем может об этом сказать. Именно этим объяснялось и то молчание, которое старейшина упорно хранил во время спора. Да и сам предлог, которым он попытался объяснить свою связь с этим несомненным агентом тайного общества, до такой степени был шит белыми нитками, что не оставлял уже никаких сомнений. И Пьер понял, что не должен задавать никаких вопросов человеку, который, очевидно, связан присягой. Он сделал вид, что вполне удовлетворен его объяснением, и отправился вместе с Коринфцем на чердак будить беррийца, ибо издали слышен был уже грохот колымаги, которой предстояло доставить их в Вильпрё. С великим трудом удалось им поднять Сердцееда с его ложа. Затем Пьер и Коринфец по-братски распростились; один в сопровождении беррийца покатил по направлению к Вильпрё, другой отправился обратно в Блуа вместе со старейшиной и слесарем.