Собрание сочинений. т.4. Крушение республики Итль. Буйная жизнь. Синее и белое - [233]

Выскочив на кнехт у башни, Глеб через головы сбившихся у борта матросов смотрел на гавань.

За брекватером, на далеком тонком стебле фок-мачты «Керчи», расцвели, колеблемые бризом, цветные флажки. Они трепетали в воздухе яркими; лепестками. Спустя мгновение сигнал был отрепетован всеми судами в гавани. Точно по мановению волшебной палочки, в бухте расцвел сказочный сад.

— Какой сигнал?

— Что вы там копаетесь, матери вашей черт?

— Сигнальщики!.. Клячи водовозные!..

На мостик неслись поторапливающие крики, требующие расшифровки сигнала. Что говорят этим молчаливым языком флагов оставшиеся в порту вчерашние братья и боевые товарищи — сегодня непримиримые враги? Последний ли это привет обрекших себя на гибель или угроза?

На стеньгу «Воли» медленно пополз — «ясно вижу». Задержался на половине высоты, потом быстро взлетел до места…

— Ну что?

— Да говорите же, сволочи!

Над парусиновой обшивкой мостика показалось лицо сигнальщика. Он был бледен и широко раскрывал рот, как будто глотая воздух.

По палубе прошла дрожь. Наступила тишина.

— Братцы… товарищи!.. — От надламывающегося необыкновенного голоса сигнальщика по толпе пробежал холодок. — Дожили до сраму…

— Да говори толком, гад! — сорвался кто-то истерически.

— Для нас, товарищи, сигнал подняли новороссийские… — сигнальщик смолк, втянул в грудь воздух и, точно ножом по толпе, дернул: — «Позор изменникам России»… Мы это, значит…

Еще глуше и придавленней стала тишина. Сотни глаз не отрываясь ловили трепетание флагов вдали.

К командирскому люку прорысил подавленный вахтенный начальник.

Матросы перекинулись туда, обступив люк, выжидая.

Из комингса люка показалась голова Тихменева, вобранная в плечи. По выхоленным щекам проступили красные пятна. Вахтенный начальник подымался рядом о ним, держа руку у козырька, с виноватым выражением.

Выйдя на палубу, Тихменев еще больше вобрал голову в плечи и, весь сбычившись, исподлобья впился взглядом в сигнал.

— Прикажете отвечать? — изгибаясь в почтительности, спросил вахтенный.

— Не отвечать! — обрубил Тихменев. — Сволочи!

Он круто обернулся к Авилову и Вахрамееву, вышедшим за ним.

— Вы видите, господин комиссар… — Тихменев трагически завибрировал голосом. — После двадцати пяти лет честной службы родному флоту я заслужил на старости звание изменника от мальчишки и демагога.

— О честности бросим говорить, — огрызнулся, бледнея, Вахрамеев. — Я в последний раз спрашиваю — согласны вы выполнить приказ Совнаркома или нет? Если вы уведете корабли в Севастополь — мы объявим вас вне закона.

Тихменев отступил и, выпрямившись, оглядел Вахрамеева с ног до головы. Он долго терпел на берегу этого человека, представителя той власти, которой Тихменев должен был временно подчиняться с вежливой улыбкой и дикой злобой внутри потому, что неподчинение грозило ему, Тихменеву, капитану первого ранга императорского флота, другу адмирала Саблина, привыкшему в течение ряда лет к безраздельной власти над кораблем и тысячами людей, смертью на штыках этих людей, если бы они хоть на одно мгновение заподозрили Тихменева во вражде к революции.

И, подчиняясь внезапно выступившей из берегов лаве, он, Тихменев, кропотливо, сторожко, хитро притягивая к себе единомышленников, слабовольных, темных, затравленных каторгой царской службы, которых не могли просветить даже бури и молнии восстания. Ход удался — здесь на дредноуте его окружала преданность.

И можно было взять реванш у этого назойливого выскочки из матросов, тех самых матросов, которые еще год назад каменели, как статуи, при появлении на палубе командира.

Довольная, едва заметная усмешка прошла под усами каперанга.

— Вас ждет катер, господин комиссар. Время митингов прошло. Команда больше не верит красивым словам. Думаю, что при враждебном настроении матросов вам лучше съехать, не задерживаясь. В случае эксцессов я не ручаюсь, что смогу отстоять вас, да по правде, и не имею особого желания делать это.

Глаза сверкнули по-волчьи, голова опять ушла в плечи. Удар нанесен.

Вахрамеев оглянулся по сторонам. Он искал в гуще обступивших матросов дружеское лицо, тень доверия в чьих-нибудь глазах. Но кругом, как безликие блины, надвигались усатые, раскормленные, тупые фельдфебельские и боцманские морды, пестрым узором рябили нашивки сверхсрочных.

И сзади из-за спин гадючьим шипом прошелестело!

— Спустить эту комиссаровскую сволочь с трапа.

Вахрамеев вздохнул и опустил голову. Тихменев искоса, с нескрываемым торжеством наблюдал унижение комиссара.

Авилов дотронулся до плеча Вахрамеева.

— Идем… Здесь больше нечего делать.

Матросы молча расступились. Авилов сказал флагману:

— Мы больше не увидимся, господин капитан. Но люди вашего типа верят в историю. Что бы ни произошло — страна останется страной и история историей. А история платит за такие поступки презрением поколений и ставит клеймо на имени. Подумайте хоть об этом.

Он повернулся и пошел к трапу. Упоминание об истории было уместно. Капитан первого ранга не мог не бояться истории. Заметно смутясь, Тихменев догнал Авилова. Сменив великолепную плавность жеста на угловатую нервность, он с трудом выговорил:

— Я подчиняюсь желанию команды… Но я согласен на последнюю уступку. Я откладываю поход до двенадцати ночи. Если к этому моменту команда не изменит решения — я ухожу. Я связан сроком ультиматума.