Собрание сочинений. т.4. Крушение республики Итль. Буйная жизнь. Синее и белое - [191]

— Кто? — спросил хрипловатый басок за дверью.

— Петух яйца снес — бабка продавать пришла, — ответил Гладковский.

Дверь визгнула, западая внутрь хибарки. Гладковский перешагнул порог.

Пол комнатенки был завален свежими стружками, они свисали гирляндами с верстака, янтарно желтея. Вкусно пахло разогретой сосной.

Хозяин сунул руку Гладковскому. Прищурив узенькие щелки умных глаз, засмеялся.

— Входи, петух! Что давно не был?

— А, пся крев, — сказал Гладковский, — сам знаешь, какие дела были. С чертовой этой мобилизацией и вооружением с ног сбились. На берег и думать было нечего. Теперь поутихло немного.

— Садись, Рух.

Хозяин смахнул ладонью с табурета стружки. Гладковский сел. Хозяин прислонился к верстаку.

— Ну, что у тебя? Выкладывай.

— Что выкладывать? — раздраженно ответил унтер-офицер. — Нам выкладывать нечего. У нас все по-прежнему, а вот у вас тут на берегу сплошное «Боже, царя храни», а вы глазами хлопаете и все прохлопали.

— А ты не горячись, друг любезный. Тебе чего бы хотелось? Всемирной революции? Ишь какой курьерский поезд нашелся! Ты разумеешь, какой хитрый ход царь-батюшка с подцарятами проделали?

— А у вас хитрости не хватило?

— Тебя, видишь, не было, — со смешком сказал хозяин, но сразу согнал смешок и сдвинул брови.

— Ты в корень гляди, Рух. Мы не в Лодзи, а в Севастополе. Да и в Лодзи не лучше дело обстоит. Уж если ваших поляков вокруг пальца обвели, башки задурили великокняжеским воззванием, — всю заваруху сорвали, — здесь и вовсе дело швах. С каким трудом мы тут держимся, лишь бы остатки организации хоть в подполье сберечь. С апреля по стране какая буря пошла, а у нас тишь-гладь. А все ж не сложа руки сидели. На заводе, сам знаешь, даже мастерам в карманы прокламации позасовывали — и все, как в бочку…

— Ну, морской завод, — презрительно махнул рукой Гладковский. — Видали мы с рейда, как после манифеста эти «пролетарии» все, как есть, к градоначальнику, с царской мордой впереди, поперли.

Хозяин колюче уперся глазами в Гладковского и вскинулся голосом:

— Легче на поворотах, Рух! Все не все. Были, которые и не ходили, а остальным отчего и не пойти? Точно не знаешь, какие рабочие? Этот самый пролетариат из боцманов вот нам где сидит, — хозяин провел ребром ладони по горлу.

— А на кораблях ничего нельзя было сделать?

— Ну что ты впустую мотаешь, Рух? Отлично я тебя понимаю. И у тебя в душе кипит, и у нас тоже, но голым задом на горячую плиту садиться не расчет — дай остынет. Кто же мог на корабли сунуться? Зачем? Чтоб нас на первой ступеньке трапа за шкирку взяли? Последних работников угробить? И то, что могли, — сделали. На «Евстафии» в ремонтной бригаде двое наших хлопцев были — успели все же листовки по кубрикам растыкать. А большему сейчас не время. Наша сила в массе, а масса пока одурелая ходит, обойденная. Дай немного сроку. Поднамнут немцы нам бока, дурман этот убойный сползет, опохмелятся люди, — пойдет другая музыка.

Гладковский постучал кулаком по колену.

— Не радует меня это.

Хозяин усмехнулся.

— А ты думаешь — мы радуемся? — Он помолчал, погладил рукой редкую бородку и уже по-деловому спросил: — На корабле как? Каково настроение? Выложи!

— Ядро то же. Я, машинистов трое, электрик один — все надежные. Думеко, конечно, тоже наш, но только в анархию сильно сворачивает, в руках держать надо. Террорист по природе. Кострецова последнее время обрабатывал — теперь успешней пойдет.

— Почему успешней?

— Кострецова в святые закатали ни за грош. За семь бутылок офицерского пойла. Конечно, парень расстроен сильно, надо ковать железо, пока горячо. Из него прок может выйти.

Хозяин отклеился от верстака и, оживившись, спросил:

— Что, говоришь, с Кострецовым?

Гладковский рассказал подробно.

— Так… — хозяин потер руки. — Это хорошо. Зацепка есть. С этого бы и начинал. Для листовки неплохой сюжет — пустить по кораблям. Смотрите, дескать, православные воины: на войну ведут, за веру, родину помирать, а тут вашего же брата за бутылку паяют. Хорошая новость, Рух. Еще что?

— А больше как будто ничего. Душно.

— Ладно, — хозяин потрепал Гладковского по спине. — Скоро и посвежеет, Рух. Нынче главное в выдержке. Организацию береги, не давай рассыпаться — это первое. Расширять не торопись. На сегодняшний день лучше один верный, чем десять сомнительных. Понял?

Он отошел в угол, разгреб обрезки досок и планок, сваленных у стены, достал деревянный ящичек для столярных инструментов и вытащил из него шелестящую пачку папиросной бумаги.

— Забери с собой. Вчера из Петербурга успели подкинуть. Питерские прокламации, циркуляр ЦК.

Гладковский оттянул ворот тельняшки и спустил туда листки.

— Есть, товарищ Антон.

— Ну, ступай. Связь держи по возможности.

Он прошел к двери, приоткрыл ее, выглянул.

— Никого. Вали!

Гладковский вьюном проскользнул в дверь, выскочил в тупичок, пощупал рукой шуршание бумаги на животе и развалистой походкой ухарского сверхсрочного пошел вниз, к бухте.

* * *

Незадолго до захода солнца сигнальщики доложили вахтенному начальнику лейтенанту Дурылину принятый с «Евстафия» флажный семафор.

Начальник бригады линейных кораблей контр-адмирал Новицкий вызывал на флагманский корабль командира «Сорока мучеников».