Собрание сочинений. Т. 3. Буря - [163]

Они поговорили еще некоторое время, затем Кирсис встал и начал прощаться.

— Пора, Андрей.

Андрей тоже поднялся с дивана. Два сильных, закаленных человека несколько мгновений глядели друг на друга, смущенно улыбаясь, точно стыдясь своих чувств. Потом пожали друг другу руки, крепко обнялись и поцеловались.

— Желаю, Роберт, успеха во всех делах, — взволнованно сказал Силениек. — Всегда помни, что товарищи о тебе не забывают.

— Ладно, Андрей. Ну, до свидания.

Роберт кивнул головой и вышел из кабинета, а Силениек еще некоторое время стоял в раздумье, глядя на то место, где только что сидел этот спокойный, сильный человек. Теперь он ушел выполнять задание партии, навстречу большим опасностям. Может быть, они увидятся, а может…

— Что за человек… Золото, — шептали его губы.

На улицах тревожно выли сирены, стреляли зенитки, а в небе гудели моторы «юнкерсов». Опять налет, опять бомбежка. Сказочно причудливой казалась в эту ночь Рига при свете пожаров.

Силениек взял телефонную трубку.

— Как подвигается эвакуация? Эшелон не ушел еще? Директор, запомните одно: даю вам сроку до десяти утра. Если до того все цветные металлы и уникальные станки не будут погружены в вагоны, я вас расстреляю. Нет, я не шучу. В десять жду доклада об исполнении. Будьте уверены, что удрать вам не удастся, за вами наблюдают. Это все, что я хотел вам сказать.

Потом он созвонится с управлением железной дороги, со штабом рабочей гвардии, с райкомом комсомола, и все приходило в движение, новая волна энергии подбадривала уставший коллектив.

Днем и ночью кипела работа в районе. Самое ценное было уже эвакуировано. Архив райкома — в надежном месте. Но разве можно в несколько дней увезти все, что строилось и производилось годами? Надо было спасти, не дать врагу захватить самое ценное, самое важное, что больше всего понадобится в великой борьбе. Если время позволит, можно будет подумать и об остальном. Если время позволит…

В эту борьбу за время, в эту огромную работу по спасению ценностей включился весь трудовой люд столицы молодой советской республики. Ему не могли помешать ни распространяемые врагом слухи, ни налеты, ни обывательская паника — рижский рабочий до конца выполнял свой долг советского патриота. В пламени пожаров, высоко над городом, поднималась мужественная его фигура, отбрасывая гигантскую тень. Он боролся.

27 июня Силениек послал своего помощника к Прамниеку с просьбой срочно зайти к нему в райком. Угрюмый и подавленный вошел Эдгар Прамниек в кабинет Андрея.

— Ты еще в Риге? — даже как-то удивленно спросил он. — А я еще вчера слышал, что все большевики уехали и что в Риге не осталось ни одного советского учреждения.

— Мы уйдем, когда это будет нужно, — ответил Силениек. — А вот тебе пора подумать об эвакуации. Поэтому я и позвал тебя. Что ты намерен делать, Эдгар?

— Разве я могу выбирать? — пробормотал художник. — Куда мне уезжать? Жена через две недели должна родить.

— Я помогу тебе эвакуироваться. Сегодня мы отсылаем в тыл часть районного аппарата. Возьмем и тебя с Ольгой.

— А имущество? Обстановка? А мои картины? — разволновался Прамниек. Он нервно заходил по кабинету. Зажатая в зубах трубка дрожала. — Если все бросить, это все равно что пропадать самому.

— Я помогу тебе вывезти имущество и картины, — продолжал Силениек. — К эшелону, который сейчас грузится на станции Земитана, должны прицепить еще один товарный вагон. Если хочешь, устроим тебя в этом вагоне, вместе с картинами и имуществом.

Прамниек молчал, но по лицу было видно, что предложение Силениека его не радует.

— Тебе хочется остаться с немцами? — спросил Силениек.

— Да нет… — мотнул головой Прамниек. Пряди густых волос упали на лоб, из-под них лихорадочно блестели глаза. — Какое это имеет значение, Андрей? Все равно никуда не убежишь. Пусть уж немцы поймают меня в Риге, чем где-то под Москвой…

— Ты не веришь в нашу победу? — И хотя Прамниек молчал, Андрею ясен был его ответ. — Значит, вот ты каков? Эх ты, Фома неверующий! А я думал, что имею дело с настоящим человеком.

— Ты меня не так понял, Андрей… — трагически простонал Прамниек. — Я домашнее животное. Совершенно не переношу бродяжнической жизни. Погибнуть где-нибудь в кустах? К тому же Олюк… Нельзя же требовать, чтобы она рожала в придорожной канаве.

— Я понял тебя. Обыватель ты, Прамниек. Тебе нужна мягкая кровать и тишина, даже когда весь мир грохочет. Ты все норовишь усесться на двух стульях. А эту тишину и мягкую кровать пусть тебе обеспечивают другие. Пусть другие борются, пусть они идут по грязи, гибнут в боях — только не трогайте Эдгара Прамниека, потому что он не может жить без удобств. Послушай, уважаемый братец. Я зову тебя в совместный путь. Он труден и далек, но он приведет к победе. Это путь советского человека. Если ты пойдешь с нами, мы всегда тебя поддержим в тяжелый час. Но ты отказался. Так подумай хоть о том, что, если ты запятнаешь себя, потом ни один честный человек не подаст тебе руки.

Прамниек опустил голову, хотел что-то сказать, но слова не сходили с языка. Он вышел бледный, понурый.

Силениек, прикусив нижнюю губу, угрюмо смотрел ему вслед. Он сердился и в то же время жалел этого человека.