Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы - [206]

У него сразу и нехорошо закружилась голова и кольнуло в боку. Он подвинулся к мальчику с растерянным лицом и, протянув руку, тихо сказал с недоумением и испугом:

— Ленечка?

Мальчик, о руками полными гальки, удивленно раскрыл синие ласковые глаза и, засмеявшись, ответил:

— Я, дядя, не Ленечка. Я — Миша.

Модест Иванович осунулся и, с искривившей губы жалкой улыбкой, погладил мальчугана по белым вихрам.

— Ми-иша, говоришь? — протянул он, как будто не доверяя, и быстро добавил: — Ну, играй, милый, играй.

Сзади до него донесся пискливый голос дамы:

— Гражданин! Не троньте ребенка. Что за безобразие! Нигде покоя нет от хулиганов.

Модест Иванович обернулся.

Дама приподнялась на локте и смотрела на него злыми и бесцветными моськиными глазами. На гальку пляжа свисали ее жирные груди и вялый живот.

— Сама хулиганка! Корова вислая! — крикнул вспыливший Модест Иванович и пошел в гору.

Но лицо мальчика стояло перед ним, и Модесту Ивановичу показалось, что в синих детских глазах, так похожих на глаза Леньки, встает горький упрек.

Модест Иванович остановился посреди улицы и беспомощно оглянулся. Вслед за тем он спросил проходящего мимо с веслами на плече человека:

— Где у вас почта?

— Поцта? Поцта тамо, — ткнул человек веслом в пространство за Модестом Ивановичем.

Модест Иванович пошел по указанному направлению и скоро нашел здание почты, утонувшее в каштанах.

Купив конверт и лист почтовой бумаги, он облокотился на конторку и, скрипя дрянным пером, не хотевшим выпускать чернила, вывел своим каллиграфическим почерком Ленькино имя.

Он хотел коротко написать Леньке, что здоров и помнит сына, но увлекся и написал на четырех страницах романтическое завещание, в котором увещевал Леньку любить мир, свободу и самостоятельность. В конце он приписал, что уезжает далеко и может погибнуть, и послал отцовское благословение.

Когда он кончил письмо, глаза его были размякшие и влажные.

Он бросил конверт в ящик и стремительно, словно письмо могло выскочить из ящика и догнать его, убежал.

Во дворе ему попался Христо. Парень стоял у сарая в высоких рыбачьих сапогах и полосатом тельнике и смазывал из жестяной банки олифой непромокаемый рыбачий костюм.

Сердце у Модеста Ивановича забилось тревожнее. Он понял, что Христо готовится к ночному отплытию. Он подошел, потрогал с любопытством промасленную желтую холстину костюма и спросил:

— Значит, сегодня едете?

— Сегодня, — нехотя буркнул Христо.

— Ночью?

— Да, — еще короче и суше бросил парень и отвернулся, явно не желая разговаривать.

Вечером, когда стемнело и синий плат вечернего неба протлел звездными углями, Модест Иванович нежданно заявил Клаве, что ему нужно поехать в Севастополь.

На недоуменный вопрос Клавы, почему ему вздумалось ехать на ночь, Модест Иванович, не сморгнув, соврал, что днем на почте он случайно встретил старого товарища по гимназии, который служит в Севастополе, и тот пригласил его к себе.

— Почему же ты мне не сказал ничего днем, котик? — спросила Клава с внезапным подозрением и взглянула в упор на Модеста Ивановича.

Но он спокойно выдержал ее взгляд, а тускло горевшая лампа не позволила Клаве заметить изменившуюся окраску его щек.

— Да просто забыл, — ответил он небрежно.

Клава помолчала.

— Я тебя провожу, котик, до трамвая, — сказала она решительно.

— Пожалуйста.

Голос Модеста Ивановича звучал искренне, и Клава, все еще недоверчиво, не в силах понять, что, собственно, затевает Модест Иванович, — а она была уверена в этом, — вышла с ним вместе из дому.

По дороге к остановке трамвая она спросила после долгого молчания, решив вопрос по своему разумению:

— Ты не донесешь, котик?

Модест Иванович посмотрел на нее уничтожающе.

— За кого ты меня принимаешь?

— Прости… — сказала Клава.

Модест Иванович уселся в вагон и помахал на прощанье Клаве рукой.

— Завтра вернусь! — крикнул он уже на ходу.

Клава пошла обратно, Модест Иванович встал и вышел на площадку вагона. Белое платье Клавы растаяло в темноте. Тогда, на глазах изумленного кондуктора, Модест Иванович спрыгнул на полном ходу. Он не удержался на ногах и упал лицом в кусты, росшие вдоль пути. Поднявшись, ощупал исцарапанное лицо, прорванную на коленке штанину и, прихрамывая, пошел к бухте.

Над водой повис белый и густой, как вата, туман; но Модест Иванович шел уверенно: он хорошо запомнил место. Подойдя к стоянке «Святого Николая», он разулся и влез в черную похолодевшую воду. Она приятным холодком обожгла его икры.

Влезая в баркас, Модест Иванович сорвался, с шумом плеснув водой. Он замер в испуге. Но кругом было тихо. Только чуть шелестела вода о берег.

Модест Иванович открыл кубрик, залез в него и, набросив на себя парус, притаил дыхание. Он не мог сказать себе, сколько времени он пролежал в душной каморке, пахнущей рыбой, небеленым холстом и смолой. Наконец глаза его стали слипаться, а он заснул.

Проснулся он от легких толчков и тихого говора. В баркас, раскачивая его, один за другим влезали люди, переговариваясь шепотом. Модест Иванович прислушался, но разговор шел по-гречески.

Вдруг дверца кубрика открылась, и что-то тяжелое упало на ногу Модеста Ивановича. Он чуть не закричал от боли и, закусив губу, несколько секунд мотал головой, чтобы отвлечься от мозжащего горения в голенной кости.