Собрание сочинений - [9]

он всегда уматно, когда заканчивал себе перышки чистить, но все равно он тайная халда — знали б вы его так же, как я. А перышки он себе чистил, чтоб выглядеть уматно, потому что сох по себе до безумия. Считал себя самым большим симпатягой во всем Западном полушарии. Нет, он ничего так симпатяга — тут уж никуда не денешься. Но он скорее такой симпатяга, про которого штрики ваши, если увидят его фотку в выпускном альбоме, сразу спрашивают: «А это что за мальчик?» То есть главным образом альбомный такой симпатяга. Я в Пеней много парней знал, которые, по-моему, гораздо симпатичней Стрэдлейтера, но в выпускном альбоме ни фига они не симпотные. Там у них здоровенные шнобели или уши торчком. Со мной так часто бывало.

Ладно, в общем, я сидел на раковине рядом с той, у которой брился Стрэдлейтер, и, с понтом, воду включал и выключал. Красный охотничий кепарь я не снял — козырьком назад и всяко-разно. Зашибись у меня шапчонка.

— Эй, — говорит Стрэдлейтер. — Хочешь мне большой добряк сделать?

— Чего? — отвечаю. Не очень пылко. Он вечно просит сделать ему какой-нибудь большой добряк. Возьмите любого симпатягу, да любого, кто себя таким фертом считает, — и они вечно просят сделать им большой добряк. Только потому, что сами по себе так сохнут, они думают, что и ты по ним сохнешь, и сдохнуть как хочешь им сделать добряк. Вроде как умора даже в каком-то смысле.

— Ты вечером идешь куда-нибудь? — говорит.

— Можно. А можно и нет. Фиг знает. А чего?

— Мне к понедельнику надо сто страниц по истории прочитать, — говорит он. — Как насчет накатать за меня сочинение по английскому? А если я эту хрень к понедельнику не сделаю, я в говне по шею, потому и спрашиваю. Как насчет?

Вот так насмешка судьбы. Куда деваться.

— Меня, значит, отсюда вышибают, нафиг, а ты меня просишь, нафиг, сочинение написать, — говорю я.

— Ага, я знаю. Только такая фигня — я в говне по шею, если не сдам. Будь корешем. Будь корефаном. Лады?

Сразу я ему не ответил. Время потянуть — это полезно для всяких гадов, вроде Стрэдлейтера.

— Про чего? — спрашиваю.

— Чего угодно. Чего угодно наглядное описать надо. Комнату. Или дом. Или где жил, или еще чего-нибудь — ну, в общем. Только чтоб наглядное было, как хрен знает что. — Говоря это, он нехило зевал. А мне будто за шкуру сало заливают от такого. Ну, то есть, просят тебя, нафиг, им добряк сделать, а сами зевают. — Только не сильно гладко пиши, вот и все, — говорит. — Этот падла Харцелл считает же тебя шишкой по английскому и знает, что мы в одной комнате живем. В смысле, не все запятые там втыкай на место — ну ты понял.

От такого мне тоже будто салом за шкуру. Я к тому, что ты уматно сочинения пишешь, а тебе про запятые втирают. Стрэдлейтер всегда так делает. Чтоб думали, будто он сочинения пишет паршиво только потому, что запятые не туда сует. В этом смысле он слегонца похож на Экли. Я однажды сидел рядом с Экли на баскетболе. У нас зашибись парень в команде был, Хауи Койл, закладывал в корзину с середины площадки, ни щита даже не касался, ничего. И Экли всю, нафиг, игру талдычил, что у Койла — идеальное для баскетбола телосложение. Господи, как же я эту бодягу ненавижу.

Немного погодя меня достало сидеть на раковине, поэтому я на пару шагов отвалил и стал чечетку бить — просто от нефиг делать. Развлекался и все. Вообще-то я ни чечетку танцевать не умею, ничего, но в тубзе пол каменный, на нем чечетку неслабо бить. Я давай себе изображать этих, из кино. Из мюзиклов. Кино я ненавижу пуще яда, а вот изображать мне зашибись. А этот Стрэдлейтер на меня в зеркало смотрел, пока брился. Мне же только публику подавай. Такой вот я показушник.

— Я сын губернатора, нафиг, — говорю. Во я старался. По всему тубзу чечетку бил. — Он не хочет, чтоб я стал чечеточником. Он хочет, чтоб я в Оксфорд поступил. Но чечетка у меня, нафиг, в крови. — Этот Стрэдлейтер ну давай ржать. С чувством юмора у него порядок вообще-то. — Сегодня у «Причуд Зигфелда»[10] премьера. — У меня уже дыхалка сбилась. Вообще ни шиша не осталось. — Солист уже не может. Нажрался, как последняя сволочь. Так кого же возьмут на его место? Меня, вот кого. Малютку, нафиг, Губернаторова сынка.

— Ты где это нарыл? — спрашивает Стрэдлейтер. Это он про мой кепарь. До того и не видел его вообще.

У меня все равно дыхалка сдохла, поэтому я перестал валять дурака. Снял кепарь и оглядел его раз, наверно, в девяностый.

— Утром в Нью-Йорке. За один зеленый. Нравится?

Стрэдлейтер кивнул.

— Четкая, — говорит. Но это он мне польстил, потому что сразу же и говорит: — Слышь. Так ты напишешь мне сочинение? Мне надо знать.

— Если будет время, напишу. Если не будет, не напишу, — говорю. Потом я подошел и снова сел на раковину рядом. — А с кем свиданка? — спрашиваю. — С Фиццжералд?

— Ох, нет! Я ж тебе говорил, у меня с этой свиньей все.

— Да ну? Так отдай ее мне, старина. Без балды. Она моего типа.

— Бери… Она для тебя слишком старая.

Тут вдруг — ни с того ни с сего, по-честному, ну только разве что на меня опять стих напал повалять дурака, — мне захотелось спрыгнуть с раковины и замесить этого Стрэдлейтера полунельсоном. Это борцовский захват такой, вдруг вы не знаете, хватаешь человека за шею и душишь до смерти, если охота. Так я и сделал. Я на него кинулся, как пантера.