Собрание сочинений - [5]

Этот Спенсер у меня еще чего-то спросил, но я не расслышал. Думал про этого Хааса.

— Чего, сэр? — говорю.

— Тебя что-нибудь тревожит от того, что ты уходишь из Пеней?

— Ой, ну кое-что тревожит, да. Конечно… только не слишком много. Пока, во всяком случае. Наверно, еще не осознал. Я вообще осознаю все через некоторое время. Я сейчас думаю про то, как в среду поеду домой. Я дубина.

— Мальчик мой, тебя совершенно не заботит твое будущее?

— Ой, ну конечно, мое будущее меня немножко заботит. Еще бы. Ну да, конечно. — Я целую минуту об этом думал. — Но, наверно, не слишком. Наверно, не слишком.

— А оно тебя озаботит, — говорит этот Спенсер. — Непременно, мальчик мой. Но тогда будет слишком поздно.

Фигово он это сказал. Точно я сдох или как-то. Очень тоскливо.

— Наверно, да, — говорю.

— Мне хотелось бы вправить тебе мозги, мальчик мой. Я пытаюсь тебе помочь. Я пытаюсь помочь тебе, если это в моих силах.

И впрямь пытается. Это видно. Мы с ним просто слишком по разные концы дышла, вот и все.

— Я знаю, сэр, — говорю я. — Большое спасибо. Кроме шуток. Я вам благодарен. По-честному. — Тут я встал с кровати. Ну хоть убейте меня, а я б там и десяти минут больше не высидел. — Только штука в том, что мне уже пора. У меня куча всего в спортзале осталась, а мне это домой везти. Честно надо.

Он на меня поглядел и снова давай себе кивать, а лицо серьезное такое. Мне его жалко стало, как я не знаю что, — ни с того ни с сего. Но не могу ж я тут зависнуть, раз мы с ним по разные концы дышла, и он недобрасывает до кровати, если что — нибудь на нее кидает, и у него тоскливый халат, из которого грудь выглядывает, и гриппозная эта вонь от закапки в нос повсюду.

— Сэр, послушайте. Вы за меня не бойтесь, — говорю. — Я не шучу. Все будет отлично. Просто у меня сейчас период такой. У всех периоды бывают всяко-разно, правда?

— Не знаю, мальчик мой. Не знаю.

Терпеть не могу, когда так отвечают.

— Да точно. Точно бывает, — говорю. — Я не шучу, сэр. Не волнуйтесь за меня, пожалуйста. — И я как бы положил руку ему на плечо. — Ладно? — говорю.

— Не выпьешь горячего шоколаду перед уходом? Миссис Спенсер бы…

— Я б выпил, по-честному, но штука в том, что мне пора. Надо в спортзал бежать. Но спасибо. Большое спасибо, сэр.

И мы пожали друг другу руки. Такая вот херня. Но мне тоскливо стало, как я не знаю что.

— Я вам черкну, сэр. А вы разберитесь со своим гриппом.

— До свидания, мальчик мой.

Я как закрыл дверь, так и пошел сразу обратно в гостиную, а он еще заорал мне что-то, но я не очень расслышал. Наверняка что-нибудь вроде «Удачи!» Только надеюсь, что нет. Только, нафиг, не это. Я б никогда никому не орал «Удачи!» Жутко звучит, если вдуматься.

3

Я очень неслабо вру, вы такого в жизни не видели. Жуть. Если даже иду за журналом в магаз и кто-нибудь спросит, куда я намылился, я скорее всего отвечу, что иду в оперу. Страшное дело. Поэтому когда я сказал этому Спенсеру, что мне надо в спортзал за делами и всяко-разно, то были чистые враки. Не держу я ничего в спортзале.

В Пеней я жил в новой общаге, в крыле имени Оссенбергера. Там селят только младших и старших. Я был младшим. А в комнате со мной жил старший. Крыло назвали в честь этого Оссенбергера, который учился в Пеней. Доучившись, он сделал кучу грошей на похоронах. По всей стране наоткрывал бюро — там членов семьи можно было хоронить по пятерке за штуку. Вы б видели этого Оссенбергера. Он их, наверно, совал в мешок и в реку вываливал. Короче, Пеней он отслюнил кучу грошей, и в честь него назвали это наше крыло. На первый футбольный матч года он приехал в таком здоровенном, нафиг, «кадиллаке», а мы все на трибуне должны были встать и дать ему «паровозика» — это приветствие такое. На следующее утро в капелле он выдал нам речь — длиной в десять часов. Начал с полусотни фофанских анекдотов, только чтоб показать, какой он уматный парень. Что надо кипиш. Потом стал рассказывать, что если у него неприятности или как-то, ему никогда не бывает стыдно пасть на коленки и помолиться Богу. И нам говорит, чтоб всегда молились Богу — беседовали с Ним и всяко-разно, — где бы мы ни были. Говорит, считайте Иисуса всяко-разно своим корефаном. Говорит, он все время с Христом разговаривает. Даже когда за рулем. Я чуть не сдох. Так и вижу: здоровенный фуфловый гад переключается на первую и просит Боженьку послать ему еще несколько жмуриков. Одна только хорошая фигня у него в середине речи была. Он нам рассказывал, какой он шикарный типус, какой ферт и всяко-разно, и тут этот парень, что сидел передо мной, Эдгар Марсалла, взял и так неслабо перднул. Очень дубово получилось — все-таки капелла и всяко-разно, но все равно хоть стой, хоть падай. Чуть, нафиг, крышу с капеллы не снесло. Почти никто вслух не засмеялся, а этот Оссенбергер сделал вид, что даже не услышал, только этот Тёрмер, директор наш, рядом сидел за кафедрой и всяко-разно, — вот он точняк все услышал, видно было. Ух как он рассвирепел. В тот раз ничего не сказал, а на следующий вечер собрал всех в аудиторию в главном корпусе, вышел вперед и толкнул речугу. Сказал, что мальчик, вызвавший нарушение порядка в капелле, недостоин учиться в Пеней. Мы хотели заставить этого Марсаллу выдать еще разок, прям пока Тёрмер трындит, да он был не в настроении. Ну, в общем, тут я и жил в Пеней. В крыле имени этого Оссенбергера, в новой общаге.