Собрание сочинений - [218]
Вот теперь я по-настоящему должен баиньки. С первым лучом зари Декан по Женской Части — милейшее существо — приходит завтра пылесосить.
* * *
Тут где-то должен всплыть ужасный вопрос одежды. Как изумительно удобно было бы, если б писатели позволяли себе описывать одежду своих персонажей предмет за предметом, шов за швом. Что нам не дает? Отчасти — склонность либо загибать читателя, с которым мы никогда не встречались, в позицию, либо оправдывать его за недостаточностью улик: позиция — когда мы не приписываем ему нашего знания людей и нравов, недостаточность улик — когда мы предпочитаем не верить, что у него под рукой те же мелочные, изощренные данные, что и у нас. Например, когда я прихожу к своему подологу и натыкаюсь в журнале «Ку-ку» на снимок некоего многообещающего американского общественного деятеля — кинозвезды, политика, только что назначенного президента колледжа, — и человека этого показывают нам дома, с гончей у ног, Пикассо на стене, а на человеке охотничья норфолкская куртка, я обычно бываю очень мил с собакой и достаточно учтив с Пикассо, но когда дело доходит до выведения заключений касаемо норфолкских курток на американских общественных деятелях, я могу оказаться непримирим. Если, то есть, меня с самого начала не привлекает данная личность, куртка все и решит. Из нее я заключу, что горизонты личности расширяются слишком, на мой вкус, чертовски быстро.
Поехали. Чуть повзрослев, мы с Симором принялись одеваться кошмарно — каждый по-своему. Странновато (да нет, не слишком), что мы и впрямь так жутко одевались, поскольку маленькими, мне кажется, смотрелись удовлетворительно и непримечательно. На ранней стадии нашей карьеры радио-исполнителей Бесси обычно водила нас покупать одежду в «Де-Пиннас»[355] на Пятой авеню. Как она вообще обнаружила это степенное и приличное заведение, можно лишь гадать. Мой брат Уолт — при жизни весьма элегантный молодой человек — подозревал, что она просто подошла к полисмену и спросила. Вывод не очень неразумный, поскольку наша Бесси, когда мы были детьми, обычно с самыми узловатыми своими проблемами шла к тому, что в Нью-Йорке заменяло оракул друидов, — к ирландскому уличному регулировщику. В каком-то смысле, сдается мне, на открытие Бесси и впрямь как-то повлияло пресловутое «ирландское счастье». Но это явно не все. Например (не в тему, но мило), мою мать никогда ни на какой широте выражения нельзя было назвать заядлой читательницей. Однако я видел, как она входила в роскошный книжный дворец на Пятой авеню за подарком одному моему племяннику и выходила оттуда с изданием «К востоку от солнца и к западу от луны» с иллюстрациями Кая Нильсена;[356] если бы вы были с нею знакомы, решили бы, что наверняка она вела себя, как настоящая Дама, но с крейсирующими услужливыми продавцами держалась прохладно. Однако давайте вернемся к тому, как мы выглядели в Юности. Сами себе — независимо от Бесси, а также друг от друга — мы начали покупать одежду, едва разменяли второй десяток. Будучи старшим, Симор откололся, так сказать, первым, но я нагнал его, как только представился случай. Помню, я отбросил Пятую авеню, словно холодную картофелину, едва мне исполнилось четырнадцать, и направился прямиком на Бродвей — если конкретно, за покупками на Пятидесятых улицах, где торговый персонал был настроен слегка враждебно, и это еще слабо сказано, однако способен был оценить по виду входящего прирожденного франта. В последний год, когда мы с С. выходили в эфир — 1933-й, — каждый эфирный вечер я появлялся в студии в светло-сером двубортном костюме с огромными подбитыми плечами, в темносиней рубашке с голливудским воротничком-«шалькой» и в том шафранно-желтом галстуке, который из двух одинаковых, что я держал на все официальные случаи, был чище. Честно говоря, никогда ни в каком облачении не бывало мне лучше. (Я подозреваю, человек пишущий никогда по-настоящему не избавляется от своих старых шафранно-желтых галстуков. Рано или поздно, мне кажется, они всплывают у него в прозе, и тут уж, к бесам, ничего не попишешь.) Симор же для себя подбирал великолепно методичные наряды. Главная же закавыка — ничего, ни костюмы, ни особенно пиджаки, никогда не бывало ему впору. Он, должно быть, делал ноги — вероятно, полуодетый и уж точно не расписанный мелком, — стоило к нему приблизиться кому-нибудь из портных-подгонщиков. Пиджаки на нем выглядели кургузо либо мешковато. Рукава либо висели до костяшек больших пальцев, либо не доходили даже до запястий. Брюки сзади обычно бывали едва ли не хуже некуда. Иногда они даже внушали священный трепет: будто задницу 36-го размера, как горошину в лукошко, кинули в штаны 42-го. Но тут следует рассмотреть и другие, более солидные аспекты. Едва на его теле оказывался предмет одежды, Симор утрачивал любое земное его осознание — исключая, быть может, некое смутно-техническое представление, что он больше не голый. И то был не просто признак инстинктивной или даже фактически-доказумой антипатии к тому, что в наших кругах называют «щеголь». Раз или два я ходил с ним за Покупками, и мне кажется, когда я оглядываюсь на те разы, что одежду он приобретал с легкой, но для меня приятной долей гордости — так молодой брахмачарья, новообращенный индуист, выбирает себе свою первую набедренную повязку. О, странное это было занятие. И стоило Симору по-настоящему что-нибудь надеть, с одеждой этой вечно становилось что-то не так.
