Собрание сочинений - [203]

Как приличествует большей части поэзии и подчеркнуто подобает любой поэзии с отчетливо китайским или японским «влиянием», все стихи Симора, насколько возможно, голы и неизменно неприкрашенны. Однако навестив меня где-то полгода назад на выходных, моя младшая сестра Фрэнни, случайно шаря в ящиках моего стола, наткнулась на это стихотворение о вдовце, которое я только что закончил (непозволительно) вам излагать; оно было отделено от основного сборника для перепечатки. По причинам, ныне лишенным особого значения, она этого стихотворения никогда раньше не видела, поэтому, естественно, тут же прочла. Позднее в беседе со мной Фрэнни недоумевала, отчего Симор сказал, что вдовец позволил белой кошке погрызть именно левую руку. Ей это не давало покоя. По ее мнению, такая канитель с «левым» больше похожа на меня, чем на Симора. Помимо, разумеется, навета о моей всевозрастающей профессиональной страсти к деталям, сдается мне, она имела в виду, что определение поразило ее как нарочитое, слишком определенное и непоэтичное. Я ее переспорил — честно говоря, я готов, при необходимости, переспорить и вас. Глубоко внутри я убежден, что Симор считал жизненно важным намекнуть: именно в левую, вторую по значимости руку молодой вдовец позволил белой кошке вонзить острые как иголки зубы, оставляя тем самым правую руку свободной для битья себя в грудь или же в лоб; такой анализ множеству читателей может показаться поистине очень, очень утомительным. Может, и так. Но мне известно, что брат мой думал о человеческих руках. Кроме того, тут имеется и другой, гораздо более значительный аспект. Возможно, покажется слишком безвкусным пускаться в его обсуждение сейчас — это как настаивать на декламации всего сценария «Ирландской розы Аби»[317] совершенно незнакомому человеку по телефону, — но Симор был полуевреем, и хотя я не могу выступать по данной теме с абсолютным авторитетом Кафки, моя трезвая догадка — в сорок-то лет — заключается в том, что любой мыслящий человек с немалой толикой семитской крови в венах либо живет, либо жил в причудливо интимных отношениях едва ли не взаимного знакомства со своими руками, и пусть он многие, многие годы фигурально или буквально держит их в карманах (что нередко, боюсь, они весьма походят на двух наглых старых друзей или родичей, которых он бы предпочел на вечеринку не звать), он, я думаю, все равно использует их, споро предъявит в кризисе, и в кризисе же сделает с ними что-либо решительное, например, непоэтично упомянет посреди стихотворения, что кошка покусала левую руку, а поэзия — это, несомненно, кризис: наверное, единственное из оснований для возбуждения иска, которое мы можем считать своим. (Извиняюсь за это многословие. К несчастью, вероятно, дальше будет больше.) Вторая причина полагать, будто данное стихотворение может представлять дополнительный — и, надеюсь, подлинный — интерес для моего широкого читателя, — это чудная личная мощь, каковая в стихотворение это вложена. Я никогда не видел ничего подобного в печати, а, как я могу опрометчиво упомянуть, с раннего детства до возраста сильно за тридцать я редко читал меньше двухсот тысяч слов в день, часто — и до четырехсот. В сорок же, признаюсь, мне редко хочется даже поклевать, и когда от меня не требуется проверять сочинения, написанные юными барышнями либо мною самим, я обычно читаю очень мало, за исключением невыдержанных открыток от родни, каталогов семян, орнитологических бюллетеней (не одной, так другой разновидности) и душещипательных записок Поправляйтесь-Скорее от старых своих читателей, которым где-то перепали липовые сведения о том, что я шесть месяцев в году провожу в буддистском монастыре, а другие шесть — в дурдоме. Гордыня не-читателя, однако — и я это хорошо осознаю, — либо, коли уж на то пошло, гордыня отчетливо избирательного потребителя книг — гораздо оскорбительнее гордыни определенных запойных читателей, посему я попытался (мне кажется, это я говорю всерьез) отчасти упрочить свое старое литературное зазнайство. Один из вопиющих его элементов: я обычно способен определить, пользуется ли поэт или прозаик опытом из первых, вторых или десятых рук, либо навязывает нам то, что сам хотел бы считать чистой выдумкой. Однако стоило мне впервые прочесть стихотворение про молодого вдовца и белую кошку, еще в 1948 году — вернее, стоило мне его впервые услышать, — и я осознал, что мне не очень верится, будто Симор и впрямь не похоронил по меньшей мере одну жену, о которой никто в нашей семье не знал. Он, разумеется, никого не хоронил. Не в этом (и здесь первым румянцем зальется — если зальется вообще — читатель, не я) — не в этом, по крайней мере, воплощении. Равно как, насколько мне — обширно и несколько вероломно — известно про этого человека, не водил он никогда никаких близких знакомств с молодыми вдовцами. И последнее, совершенно неблагоразумное замечание по сему вопросу: сам он примерно так же далек был от вдовца, как далек от него бывает любой молодой американец мужского пола. И хотя возможно, что в редкие мгновенья, мучительные либо воодушевляющие, всякий женатый человек — Симора, едва можно помыслить, хоть и почти целиком риторики ради, не исключая, — размышляет о том, какова была б его жизнь без женушки в кадре (намек здесь на то, что первоклассный поэт из подобного витания в облаках мог бы извлечь прекрасную элегию), возможность такая мне представляется просто зерном для помола на мельницах психологов, и, само собой, бьет сильно мимо цели. Цель же моя в том — и я попытаюсь вопреки обычным обстоятельствам не разжевывать тут ее до полусмерти, — чтобы показать: чем более личными кажутся либо