Собрание сочинений - [191]

Когда вы стоите на

Сириусе – вокруг

бурое фантази

из щебня и валуна.

Это портит каблук

и не блестит вблизи.

У тел и у их небес

нету, как ни криви

пространство, иной среды.

"Многие жили без, -

заметил поэт, – любви,

но никто без воды".

Отсюда – мой сентимент.

И скорей, чем турист,

готовый нажать на спуск

камеры в тот момент,

когда ландшафт волнист,

во мне говорит моллюск.

Ему подпевает хор

хордовых, вторят пять

литров неголубой

крови: у мышц и пор

суши меня, как пядь,

отвоевал прибой.

Стоя на берегу

моря, морща чело,

присматриваясь к воде,

я радуюсь, что могу

разглядывать то, чего

в галактике нет нигде.

Моря состоят из волн -

странных вещей, чей вид

множественного числа,

брошенного на произвол,

был им раньше привит

всякого ремесла.

По существу, вода -

сумма своих частей,

которую каждый миг

меняет их чехарда;

и бредни ведомостей

усугубляет блик.

Определенье волны

заключено в самом

слове «волна». Оно,

отмеченное клеймом

взгляда со стороны,

им не закабалено.

В облике буквы "в"

явно дает гастроль

восьмерка – родная дочь

бесконечности, столь

свойственной синеве,

склянке чернил и проч.

Как форме, волне чужды

ромб, треугольник, куб,

всяческие углы.

В этом – прелесть воды.

В ней есть нечто от губ

с пеною вдоль скулы.

Склонностью пренебречь

смыслом, чья глубина

буквальна, морская даль

напоминает речь,

рваные письмена,

некоторым – скрижаль.

Именно потому,

узнавая в ней свой

почерк, певцы поют

рыхлую бахрому -

связки голосовой

или зрачка приют.

Заговори сама,

волна могла бы свести

слушателя своего

в одночасье с ума,

сказав ему: "я, прости,

не от мира сего".

Это, сдается мне,

было бы правдой. Сей -

удерживаем рукой;

в нем можно зайти к родне,

посмотреть Колизей,

произнести «на кой?».

Иначе с волной, чей шум,

смахивающий на «ура», -

шум, сумевший вобрать

«завтра», «сейчас», «вчера»,

идущий из царства сумм, -

не занести в тетрадь.

Там, где прошлое плюс

будущее вдвоем

бьют баклуши, творя

настоящее, вкус

диктует массам объем.

И отсюда – моря.

Скорость по кличке «свет»,

белый карлик, квазар

напоминают нерях;

то есть пожар, базар.

Материя же – эстет,

и ей лучше в морях.

Любое из них – скорей

слепок времени, чем

смесь катастрофы и

радости для ноздрей,

или – пир диадем,

где за столом – свои.

Собой превращая две

трети планеты в дно,

море – не лицедей.

Вещью на букву "в"

оно говорит: оно -

место не для людей.

Тем более если три

четверти. Для волны

суша – лишь эпизод,

а для рыбы внутри -

хуже глухой стены:

тот свет, кислород, азот.

При расшифровке «вода»,

обнажив свою суть,

даст в профиль или в анфас

«бесконечность-о-да»;

то есть, что мир отнюдь

создан не ради нас.

Не есть ли вообще тоска

по вечности и т. д.,

по ангельскому крылу -

инерция косяка,

в родной для него среде

уткнувшегося в скалу?

И не есть ли Земля

только посуда? Род

пиалы? И не есть ли мы,

пашущие поля,

танцующие фокстрот,

разновидность каймы?

Звезды кивнут: ага,

бордюр, оторочка, вязь

жизней, которых счет

зрения отродясь

от громокипящих га

моря не отвлечет.

Им виднее, как знать.

В сущности, их накал

в космосе объясним

недостатком зеркал;

это легче понять,

чем примириться с ним.

Но и моря, в свой черед,

обращены лицом

вовсе не к нам, но вверх,

ценя их, наоборот,

как выдуманной слепцом

азбуки фейерверк.

Оказываясь в западне

или же когда мы

никому не нужны,

мы видим моря вовне,

больше беря взаймы,

чем наяву должны.

В облике многих вод,

бегущих на нас, рябя,

встающих там на дыбы,

мнится свобода от

всего, от самих себя,

не говоря – судьбы.

Если вообще она

существует – и спор

об этом сильней в глуши -

она не одушевлена,

так как морской простор

шире, чем ширь души.

Сворачивая шапито,

грустно думать о том,

что бывшее, скажем, мной,

воздух хватая ртом,

превратившись в ничто,

не сделается волной.

Но ежели вы чуть-чуть

мизантроп, лиходей,

то вам, подтянув кушак,

приятно, подставив ей,

этой свободе, грудь,

сделать к ней лишний шаг.

1994

* * *

Мы жили в городе цвета окаменевшей водки.

Электричество поступало издалека, с болот,

и квартира казалась по вечерам

перепачканной торфом и искусанной комарами.

Одежда была неуклюжей, что выдавало

близость Арктики. В том конце коридора

дребезжал телефон, с трудом оживая после

недавно кончившейся войны.

Три рубля украшали летчики и шахтеры.

Я не знал, что когда-нибудь этого больше уже не будет.

Эмалированные кастрюли кухни

внушали уверенность в завтрашнем дне, упрямо

превращаясь во сне в головные уборы либо

в торжество Циолковского. Автомобили тоже

катились в сторону будущего и были

черными, серыми, а иногда (такси)

даже светло-коричневыми. Странно и неприятно

думать, что даже железо не знает своей судьбы

и что жизнь была прожита ради апофеоза

фирмы Кодак, поверившей в отпечатки

и выбрасывающей негативы.

Райские птицы поют, не нуждаясь в упругой ветке.

1994

* * *

О если бы птицы пели и облака скучали,

и око могло различать, становясь синей,

звонкую трель преследуя, дверь с ключами

и тех, кого больше нету нигде, за ней.

А так – меняются комнаты, кресла, стулья.

И всюду по стенам то в рамке, то так – цветы.

И если бывает на свете пчела без улья

с лишней пыльцой на лапках, то это ты.

О если б прозрачные вещи в густой лазури

умели свою незримость держать в узде

и скопом однажды сгуститься – в звезду, в слезу ли -

в другом конце стратосферы, потом – везде.

Но, видимо, воздух – только сырье для кружев,