Собрание сочинений - [185]

И жук не жужжал, комар не плакал.

Теперь поливают нас, и все реже – ливень.

Кто хочет сует нам в ребро свой бивень.

Что до жука и его жужжанья,

всюду сходят с ума машины для подражанья.

Видно, время бежит; но не как часы, а прямо.

И впереди, говорят, не гора, а яма.

И рассказывают, кто приезжал оттуда,

что погода там лучше, когда нам худо.

Помнишь скромный музей, где не раз видали

одного реалиста шедевр «Не дали»?

Был ли это музей? Отчего не назвать музеем

то, на что мы теперь глазеем?

Уехать, что ли, в Испанию, где испанцы

увлекаются боксом и любят танцы;

когда они ставят ногу – как розу в вазу,

и когда убивают быка – то сразу.

Разве что облачность может смутить пилота;

как будто там кто-то стирает что-то

не уступающее по силе

света тому, что в душе носили.

<1993>

Надпись на книге

Когда ветер стихает и листья пастушьей сумки

еще шуршат по инерции или благодаря

безмятежности – этому свойству зелени -

и глаз задерживается на рисунке

обоев, на цифре календаря,

на облигации, траченной колизеями

ноликов, ты – если ты был прижит

под вопли вихря враждебного, яблочка, ругань кормчего -

различишь в тишине, как перо шуршит,

помогая зеленой траве произнести «все кончено».

<1993>

* * *

Наряду с отоплением в каждом доме

существует система отсутствия. Спрятанные в стене

ее беззвучные батареи

наводняют жилье неразбавленной пустотой

круглый год, независимо от погоды,

работая, видимо, от сети

на сырье, поставляемом смертью, арестом или

просто ревностью. Эта температура

поднимается к вечеру. Один оборот ключа,

и вы оказываетесь там, где нету

никого: как тысячу лет назад

или несколько раньше: в эпоху оледененья,

до эволюции. Узурпированное пространство

никогда не отказывается от своей

необитаемости, напоминая

сильно зарвавшейся обезьяне

об исконном, доледниковом праве

пустоты на жилплощадь. Отсутствие есть всего лишь

домашний адрес небытия,

предпочитающего в итоге,

под занавес, будучи буржуа,

валунам или бурому мху обои.

Чем подробней их джунгли, тем несчастнее обезьяна.

<1993>

* * *

Не слишком известный пейзаж, улучшенный наводнением.

Видны только кроны деревьев, шпили и купола.

Хочется что-то сказать, захлебываясь, с волнением,

но из множества слов уцелело одно «была».

Так отражаются к старости в зеркале бровь и лысина,

но никакого лица, не говоря – муде.

Повсюду сплошное размытое устно-письменно,

сверху – рваное облако и ты стоишь в воде.

Скорей всего, место действия – где-то в сырой Голландии,

еще до внедренья плотины, кружев, имен де Фриз

или ван Дайк. Либо – в Азии, в тропиках, где заладили

дожди, разрыхляя почву; но ты не рис.

Ясно, что долго накапливалось – в день или в год по капле, чьи

пресные качества грезят о новых соленых га.

И впору поднять перископом ребенка на плечи,

чтоб разглядеть, как дымят вдали корабли врага.

1993

Новая Англия

Хотя не имеет смысла, деревья еще растут.

Их можно увидеть в окне, но лучше издалека.

И воздух почти скандал, ибо так раздут,

что нетрудно принять боинг за мотылька.

Мы только живем не там, где родились – а так

все остальное на месте и лишено судьбы,

и если свести с ума требуется пустяк,

то начеку ольха, вязы или дубы.

Чем мускулистей корни, тем осенью больше бздо,

если ты просто лист. Если ты, впрочем, он,

можно пылать и ночью, включив гнездо,

чтоб, не будя, пересчитать ворон.

Когда-нибудь всем, что видишь, растопят печь,

сделают карандаш или, Бог даст, кровать.

Но землю, в которую тоже придется лечь,

тем более – одному, можно не целовать.

<1993>

Ответ на анкету

По возрасту я мог бы быть уже

в правительстве. Но мне не по душе

а) столбики их цифр, б) их интриги,

в) габардиновые их вериги.

При демократии, как и в когтях тирана,

разжав объятия, встают министры рано,

и отвратительней нет ничего спросонок,

чем папка пухлая и бантики тесемок.

И, в свой черед, невыносим ковер с узором

замысловатым и с его подзолом

из микрофончиков, с бесцветной пылью смешанных,

дающий сильные побеги мыслей бешеных.

Но нестерпимее всего филенка с плинтусом,

коричневость, прямоугольность с привкусом

образования; рельеф овса, пшеницы ли,

и очертания державы типа шницеля.

Нет, я не подхожу на пост министра.

Мне все надоедает слишком быстро.

Еще – я часто забываю имя-отчество.

Наверно, отрочество мстит, его одрочество.

Когда ж о родине мне мысль приходит в голову,

я узнаю ее в лицо, тем паче – голую:

лицо у ней – мое, и мне не нравится.

Но нет правительства, чтоб с этим чувством справиться,

иль я – не член его. Я мог сказать бы проще, но

во мне, наверно, что-то так испорчено,

что не починишь ни отверткой выборов,

ни грубым кодексом, ни просто выпоров.

Лишь те заслуживают званья гражданина,

кто не рассчитывает абсолютно ни на

кого – от государства до наркотиков -

за исключением самих себя и ходиков,

кто с ними взапуски спешит, настырно тикая,

чтоб где – естественная вещь, где – дикая

сказать не смог бы, даже если поднатужится,

портрет начальника, оцепенев от ужаса.

<1993>

Памяти Н. Н.

Я позабыл тебя; но помню штукатурку

в подъезде, вздувшуюся щитовидку

труб отопленья вперемежку с сыпью

звонков с фамилиями типа «выпью»

или «убью», и псориаз асбеста

плюс эпидемию – грибное место

электросчетчиков блокадной моды.

Ты умерла. Они остались. Годы

в волну бросаются княжною Стеньки.