Собрание сочинений - [137]

кажутся следом ангела в державе черноголовых.

IV

Человек превращается в шорох пера на бумаге, в кольцо

петли, клинышки букв и, потому что скользко,

в запятые и точки. Только подумать, сколько

раз, обнаружив "м" в заурядном слове,

перо спотыкалось и выводило брови!

То есть, чернила честнее крови,

и лицо в потемках, словами наружу – благо

так куда быстрей просыхает влага -

смеется, как скомканная бумага.

V

Набережные напоминают оцепеневший поезд.

Дома стоят на земле, видимы лишь по пояс.

Тело в плаще, ныряя в сырую полость

рта подворотни, по ломаным, обветшалым

плоским зубам поднимается мелким шагом

к воспаленному небу с его шершавым

неизменным «16»; пугающий безголосьем,

звонок порождает в итоге скрипучее «просим, просим»:

в прихожей вас обступают две старые цифры "8".

VI

В пыльной кофейне глаз в полумраке кепки

привыкает к нимфам плафона, к амурам, к лепке;

ощущая нехватку в терцинах, в клетке

дряхлый щегол выводит свои коленца.

Солнечный луч, разбившийся о дворец, о

купол собора, в котором лежит Лоренцо,

проникает сквозь штору и согревает вены

грязного мрамора, кадку с цветком вербены;

и щегол разливается в центре проволочной Равенны.

VII

Выдыхая пары, вдыхая воздух, двери

хлопают во Флоренции. Одну ли, две ли

проживаешь жизни, смотря по вере,

вечером в первой осознаешь: неправда,

что любовь движет звезды (Луну – подавно),

ибо она делит все вещи на два -

даже деньги во сне. Даже, в часы досуга,

мысли о смерти. Если бы звезды Юга

двигались ею, то – в стороны друг от друга.

VIII

Каменное гнездо оглашаемо громким визгом

тормозов; мостовую пересекаешь с риском

быть за{п/к}леванным насмерть. В декабрьском низком

небе громада яйца, снесенного Брунеллески,

вызывает слезу в зрачке, наторевшем в блеске

куполов. Полицейский на перекрестке

машет руками, как буква "ж", ни вниз, ни

вверх; репродукторы лают о дороговизне.

О, неизбежность "ы" в правописаньи «жизни»!

IX

Есть города, в которые нет возврата.

Солнце бьется в их окна, как в гладкие зеркала. То

есть, в них не проникнешь ни за какое злато.

Там всегда протекает река под шестью мостами.

Там есть места, где припадал устами

тоже к устам и пером к листам. И

там рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал;

там толпа говорит, осаждая трамвайный угол,

на языке человека, который убыл.

1976

* * *

Михаилу Барышникову

Классический балет есть замок красоты,

чьи нежные жильцы от прозы дней суровой

пиликающей ямой оркестровой

отделены. И задраны мосты.

В имперский мягкий плюш мы втискиваем зад,

и, крылышкуя скорописью ляжек,

красавица, с которою не ляжешь,

одним прыжком выпархивает в сад.

Мы видим силы зла в коричневом трико,

и ангела добра в невыразимой пачке.

И в силах пробудить от элизийской спячки

овация Чайковского и Ко.

Классический балет! Искусство лучших дней!

Когда шипел ваш грог, и целовали в обе,

и мчались лихачи, и пелось бобэоби,

и ежели был враг, то он был – маршал Ней.

В зрачках городовых желтели купола.

В каких рождались, в тех и умирали гнездах.

И если что-нибудь взлетало в воздух,

то был не мост, а Павлова была.

Как славно ввечеру, вдали Всея Руси,

Барышникова зреть. Талант его не стерся!

Усилие ноги и судорога торса

с вращением вкруг собственной оси

рождают тот полет, которого душа

как в девках заждалась, готовая озлиться!

А что насчет того, где выйдет приземлиться, -

земля везде тверда; рекомендую США.

1976

Новый Жюль Верн

Л. и Н. Лифшиц

I

Безупречная линия горизонта, без какого-либо изъяна.

Корвет разрезает волны профилем Франца Листа.

Поскрипывают канаты. Голая обезьяна

с криком выскакивает из кабины натуралиста.

Рядом плывут дельфины. Как однажды заметил кто-то,

только бутылки в баре хорошо переносят качку.

Ветер относит в сторону окончание анекдота,

и капитан бросается с кулаками на мачту.

Порой из кают-компании раздаются аккорды последней вещицы Брамса.

Штурман играет циркулем, задумавшись над прямою

линией курса. И в подзорной трубе пространство

впереди быстро смешивается с оставшимся за кормою.

II

Пассажир отличается от матроса

шорохом шелкового белья,

условиями питания и жилья,

повтореньем какого-нибудь бессмысленного вопроса.

Матрос отличается от лейтенанта

отсутствием эполет,

количеством лент,

нервами, перекрученными на манер каната.

Лейтенант отличается от капитана

нашивками, выраженьем глаз,

фотокарточкой Бланш или Франсуаз,

чтением «Критики чистого разума», Мопассана и «Капитала».

Капитан отличается от Адмиралтейства

одинокими мыслями о себе,

отвращением к синеве,

воспоминаньем о длинном уик-энде, проведенном в именьи тестя.

И только корабль не отличается от корабля.

Переваливаясь на волнах, корабль

выглядит одновременно как дерево и журавль,

из-под ног у которых ушла земля.

III

Разговор в кают-компании

"Конечно, эрцгерцог монстр! но как следует разобраться

– нельзя не признать за ним некоторых заслуг..."

"Рабы обсуждают господ. Господа обсуждают рабство.

Какой-то порочный круг!" «Нет, спасательный круг!»

«Восхитительный херес!» "Я всю ночь не могла уснуть.

Это жуткое солнце: я сожгла себе плечи".

"...а если открылась течь? я читал, что бывают течи.

Представьте себе, что открылась течь, и мы стали тонуть!

Вам случалось тонуть, лейтенант?" «Никогда. Но акула меня кусала».

"Да? любопытно... Но, представьте, что – течь... И представьте