Собрание сочинений - [11]

твоих обыденных забот,

и стрелки крутятся не быстро,

и время делает аборт

любовям к ближнему, любовям

к самим себе, твердя: терпи,

кричи теперь, покуда больно,

потом кого-нибудь люби.

Да. Перемены все же мука,

но вся награда за труды,

когда под сердцем Петербурга

такие вырастут плоды,

как наши собранные жизни,

и в этом брошенном дому

все угасающие мысли

к себе все ближе самому.

Часть II. Времена года

Глава 11

Хлопки сентябрьских парадных,

свеченье мокрых фонарей.

Смотри: осенние утраты

даров осенних тяжелей,

И льется свет по переулкам,

и палец родственной души

все пишет в воздухе фигуры,

полуодевшие плащи,

висит над скомканным газоном

в обрывках утренних газет

вся жизнь, не более сезона,

и дождь шумит тебе в ответ:

не стоит сна, не стоит скуки,

по капле света и тепла

лови, лови в пустые руки

и в сутки совершай дела,

из незнакомой подворотни,

прижавшись к цинковой трубе,

смотри на мокрое барокко

и снова думай о себе.

Глава 12

На всем, на всем лежит поспешность,

на тарахтящих башмаках,

на недоверчивых усмешках,

на полуискренних стихах.

Увы, на искренних. В разрывах

все чаще кажутся милы

любви и злости торопливой

непоправимые дары.

Так все хвала тебе, поспешность,

суди, не спрашивай, губи,

когда почувствуешь уместность

самоуверенной любви,

самоуверенной печали,

улыбок, брошенных вослед, -

несвоевременной печати

неоткровенных наших лет,

но раз в году умолкший голос

негромко выкрикнет – пиши,

по временам сквозь горький холод,

живя по-прежнему, спеши.

Глава 13

Уходишь осенью обратно,

шумит река вослед, вослед,

мерцанье желтое парадных

и в них шаги минувших лет.

Наверх по лестнице непрочной,

звонок и после тишина,

войди в квартиру, этой ночью

увидишь реку из окна.

Поймешь, быть может, на мгновенье,

густую штору теребя,

во тьме великое стремленье

нести куда-нибудь себя,

где двести лет, не уставая,

все плачет хор океанид,

за все мосты над островами,

за их васильевский гранит,

и перед этою стеною

себя на крике оборви

и повернись к окну спиною,

и ненадолго оживи.

Глава 14

О, Петербург, средины века

все будто минули давно,

но, озаряя посвист ветра,

о, Петербург, мое окно

горит уже четыре ночи,

четыре года говорит,

письмом четырнадцатой почты

в главе тринадцатой горит.

О, Петербург, твои карманы

и белизна твоих манжет,

романы в письмах не романы,

но только в подписи сюжет,

но только уровень погоста

с рекой на Волковом горбе,

но только зимние знакомства

дороже вчетверо тебе,

на обедневшее семейство

взирая, светят до утра

прожектора Адмиралтейства

и императора Петра.

Глава 15

Зима качает светофоры

пустыми крылышками вьюг,

с Преображенского собора

сдувая колокольный звук.

И торопливые фигурки

бормочут – Господи, прости,

и в занесенном переулке

стоит блестящее такси,

но в том же самом переулке

среди сугробов и морен

легко зимою в Петербурге

прожить себе без перемен,

пока рисует подоконник

на желтых краешках газет

непопулярный треугольник

любви, обыденности, бед,

и лишь Нева неугомонно

к заливу гонит облака,

дворцы, прохожих и колонны

и горький вымысел стиха.

Глава 16

По сопкам сызнова, по сопкам,

и радиометр трещит,

и поднимает невысоко

нас на себе Алданский щит.

На нем и с ним. Мои резоны,

как ваши рифмы, на виду,

таков наш хлеб: ходьба сезона,

четыре месяца в году.

По сопкам сызнова, по склонам,

тайга, кружащая вокруг,

не зеленей твоих вагонов,

экспресс Хабаровск – Петербург.

Вот характерный строй метафор

людей, бредущих по тайге,

о, база, лагерь или табор,

и ходит смерть невдалеке.

Алеко, господи, Алеко,

ты только выберись живым.

Алдан, двадцатое столетье,

хвала сезонам полевым.

Глава 17

Прости волнение и горечь

в моих словах, прости меня,

я не участник ваших сборищ,

и, как всегда, день ото дня

я буду чувствовать иное

волненье, горечь, но не ту.

Овладевающее мною

зимой в Таврическом саду

пинает снег и видит – листья,

четыре времени в году,

четыре времени для жизни,

а только гибнешь на лету

в каком-то пятом измереньи,

растает снег, не долетев,

в каком-то странном изумленьи

поля умолкнут, опустев,

утихнут уличные звуки,

настанет Пауза, а я

твержу на лестнице от скуки:

прости меня, любовь моя.

Глава 18

Трещала печь, героя пальцы

опять лежали на окне,

обои «Северные Альпы»,

портрет прабабки на стене,

в трельяж и в зеркало второе

всмотритесь пристальней, и вы

увидите портрет героя

на фоне мчащейся Невы,

внимать желаниям нетвердым

и все быстрей, и все быстрей

себе наматывать на горло

все ожерелье фонарей,

о, в этой комнате наскучит,

герой угрюмо повторял,

и за стеной худую участь,

бренча, утраивал рояль,

да, в этой комнате усталой

из-за дверей лови, лови

все эти юные удары

по нелюбви, по нелюбви.

Глава 19

Апрель, апрель, беги и кашляй,

роняй себя из теплых рук,

над Петропавловскою башней

смыкает время узкий круг,

нет, нет. Останется хоть что-то,

хотя бы ты, апрельский свет,

хотя бы ты, моя работа.

Ни пяди нет, ни пяди нет,

ни пяди нет и нету цели,

движенье вбок, чего скрывать,

и так оно на самом деле,

и как звучит оно – плевать.

Один – Таврическим ли садом,

один – по Пестеля домой,

один – башкой, руками, задом,

ногами. Стенка. Боже мой.

Такси, собор. Не понимаю.

Дом офицеров, майский бал.

Отпой себя в начале мая,

куда я, Господи, попал.

Глава 20

Так остановишься в испуге

на незеленых островах,

так остаешься в Петербурге

на государственных правах,