Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [176]

16 августа. Не хочется мне рассказывать подробно об этой поездке. До сих пор вспоминаю я о ней с горечью. ‘Я все мучил Милочку своей любовью, добивался от нее — чего? Сам не знаю. Мы добрались до гор Фишт и Апгген. Шли горными тропами, ведя под уздцы навьюченных коней. Ночью раскладывали палатку, просторную, вмещавшую всех. Спал я рядом с Милочкой. Нечаянно коснулся ее колен своими и испытал счастье, доходящее до печали. Милочка не отодвинулась, смотрела на меня загадочно. Я сам подумал: «Нет, это уж слишком», и почтительно подобрал ноги. А ссориться с ней я не стеснялся. И я ужаснулся, когда наконец довел Милочку до того, что она просто перестала разговаривать со мной. Довел своими придирками, обидами, сценами ревности. Стыдно рассказывать! Я со своим страхом боли пришел просто в ужас. Милочка не хотела мириться, не принимала извинений, не сдавалась.

И тут я стал думать о самоубийстве. Когда мы стали на ночлег недалеко от горного озера, я пропал. Ушел, чтобы утопиться или броситься в пропасть: будь я чуть — чуть деятельней, то я умер бы тогда. Но в мечтах я по дороге видел свою славу, полное примирение с Милочкой, и, когда я добрался до озера, умирать мне уже не хотелось. Но я все — таки влез по горло в воду, рассчитывая, что заболею воспалением легких. В лагере нашем обеспокоились. Я увидел мелькание фонарных огней, услышал зов: «Женя! Женя!» На душе у меня было совсем полегчало, но, вернувшись, я убедился, что на Милочку исчезновение мое не произвело впечатления. Дожди, обычные в горах по утрам, тут зарядили подряд на целые дни. Лошадь с вьюком, которую я вел под уздцы, по неосмотрительности моей заскользила, съехала с тропинки под гору и, рухнув набок, застряла между камнями. Беспомощность этого четвероногого, едва копыта его отделились от земли, оказалась ужасающей. Все мы собрались вокруг лошади, с трудом расседлали ее, точнее, распустили подпругу. Срубили дерево. Сделали из его ствола рычаг (они, а не я. Л стоял беспомощный и виноватый в стороне).

17 августа. Рычагом этим лошадь подсадили, и ее обезумевшие глаза приняли осмысленное, напряженное выражение. Еще несколько мгновений криков, всеобщего старания (один я стоял, опустив руки и чувствуя себя преступником) — старания, у многих выражавшегося в том, что они вопили «но, вперед!» такими голосами, будто надрывались, надсаживались, — и лошадь поднялась, дрожа. Стояла она с еще более виноватым видом, чем я, и дрожала. Один бок ее измазан был в глине. И круп стал темно — коричневым, а она до этого была серой масти. Мне никто ничего не сказал, но я угадывал, что меня осуждают и за откровенные, распущенные чувства мои, и за то, что я дал коню сойти с тропки. Никто и не глядел в мою сторону, но коня передали кому — то другому. А я его еще так недавно похлопывал по шее и разговаривал с ним, а на привале угостил хлебом с солью. Обиженный, шагал я в стороне. На Апгген к леднику поднялись не все. Часть осталась в лагере, в долине. Ледник оказался совсем не таким, как я ждал, льда я не увидел. Белая пелена падала круто вниз между скалами, расширяясь по мере падения. Лед был покрыт фирном. К леднику пути не было. Мы скатывали вниз камни, чтобы хоть так прикоснуться к белому неподвижному потоку. Но и это, помнится, прекратили — кому — то пришло в голову, что мы можем таким образом вызвать обвал. Не помню, этот лагерь или какой — то другой разбили мы в долине, которая задела мое воображение и на миг привела в порядок бесстыдно распустившуюся мою душу. По долине разбросаны были камни в человеческий рост, с острыми гранями. Мне чудились в этом каменном хаосе — какое — то выражение, чья- то воля. От этой каменной долины повернули мы домой. Вот тут дожди с особым упорством прихватили нас и не хотели отпускать.

18 августа. Дожди зарядили в горах. Милочка совсем перестала разговаривать со мной. Идти стало трудно, хоть мы и вы брались на какое — то подобие проселка, по колеям которого бежали вниз нам навстречу мутные, желтоглинистые ручьи. Всем приходилось туго, а Милочке в ее городских башмачках на пуговичках — хуже всех. А она об этом молчала из гордости. Каблуки у нее стоптались, ботинки совсем свернулись набок, она еле шла, что заметил наконец Коля Ларчев, здоровенный и красивый парень, художник, к которому я ревновал Милочку без всяких оснований. Только от сознания его силы. В простоте и добродушии своем он, конечно, и не подозревал этого. Он сообщил мне, что Милочка еле идет, и только тут я догадался, что сегодня суровое выражение лица ее вызвано болью, а не моим поведением. Кончилось дело тем, что мы взяли с Колей дощечку, и Милочка уселась на нее, как на скамеечку, и мы с Ларчевым понесли бедную девочку вверх по дороге, навстречу глинистым ручьям. Так мы добрались до Геймановской сторожки. Тут выяснилось, что Милочка натерла ногу до крови и идти не может. Но лошади наши из вьючных снова превратились в упряжных. От Геймановской сторожки шла проезжая дорога. И дожди вдруг прекратились. Я срываю веточку ажины, подаю, подаю Милочке, сидящей на телеге. Она берет ветку, но тут вдруг Коля Ларчев, не заметивший, что я подал Милочке ажину, протягивает ей новую веточку, гораздо более зрелую и крупную. И Милочка выбрасывает мою и берет Колину. Миша Зайченко хохочет надо мной, отвернувшись. Я в одиночестве, никто не сочувствует мне. Юрка Соколов подчеркнуто недоволен мной. Василий Федорович и не глядит в мою сторону. Уже недалеко от Майкопа Юрка, спокойно шагавший возле можары, вдруг почти без разбега перепрыгивает чехардой через идущего впереди высокого спутника. Делает он это так легко и красиво, что Василий Федорович смеется. А я умиляюсь и огорчаюсь — я так не могу.