Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [174]

9 августа. Когда в Комарово весной жгут листья, прибирают во дворах и на пустырях, я сразу пробуждаюсь от сегодняшнего дня и чувствую дорогу, ночлег в горах, не унизительную, будничную, а праздничную тревогу тех дней. Мы спали, завернувшись в одеяла. Я все не мог закутаться. И девочки Соловьевы заботливо помогли мне. Я болтал, смешил всех. Лицо горело, я был опьянен и все не давал спать никому, да и никто не хотел спать. Со стороны мы, вероятно, показались бы сумасшед — шими, вот почему я так снисходителен к компаниям наших сверстников (сверстников по тогдашнему нашему возрасту), которые так шумно, взявшись под руки, шагают по комаровским улицам или хохочут; заняв скамейки, друг против друга в электричке. Хохочут во что бы то ни стало. С утра мы двинулись в путь. Степная дорога осталась позади. Даховское ущелье с бешеной синей Белой на дне. Лесные склоны до неба. Вот ради чего мы отправились путешествовать — это уже мы в горах. В Даховской ночевали мы в школе. У сторожа в хате висел на стене отрывной календарь с картинкой: девушка смотрит в окно. Она оказалась похожей на Милочку, и печаль охватила меня, тоска, которою я, как теперь вижу, ужасно дорожил. Настоящие мучения любовь принесла мне только через два — три месяца. Куда, в какую сторону пошли мы от Даховской? Хамышки, следующую за Даховской станицу, мы миновали. Теперь мы углублялись в горы. В Геймановской сторожке — почему она носила имя старого кавказского генерала Геймана, не помню, — мне ужасно хотелось есть. Девочки пекли тут пирожки, и мне казалось, что время, когда они будут готовы, никогда не придет. Мы были уже на территории заповедника, где зубры доживали мирно последние годы, последнее десятилетие своей истории. В двадцатых годах их истребили браконьеры. А пока сторож рассказывал, как зубры любопытны: бегут на шум шагов — и добродушны: никогда не бодаются.

10 августа. И сторож показал нам фотографии, сделанные каким — то путешественником возле сторожки в лесах. Старый бородатый бык удивленно глядит из — за дерева. Стадо зубров бредет лесом. К вечеру, если я не забыл сроков, пришли мы к Желобу. Так называлась узкая расщелина между скалами. В начале своем ущелье это было настолько узким, что дикие козы легко перепрыгивали с одной его стороны на другую. Это наблюдали Соловьевы в одну из своих предыдущих экскурсий, дальше Желоб несколько расширялся. В проходах между скалами открывался вид на лежащую глубоко внизу долину и горы вокруг. Ночью мы вышли на скалу и, лежа над долиной, глядели, глядели. В небе стояла полная луна, горы чернели на светлом небе. Нет, не чернели. Они были темнее неба, мы видели только зубчатые их очертания — остальное исчезало в темно — серой тени. Они казались легкими, и мы понимали, что это чудо, что это только на несколько часов совершилось с ними. Я, как всегда, мучился сознанием, что обязан ответить на то, что происходит. Я хотел это сделать немедленно, но меня довольно строго остановил Юрка. И не напрасно. Даже теперь, подумавши, мне трудно ответить на то, что было пережито. И эта ночь осталась верной спутницей на всю жизнь. И уже много позже в разговорах, желая определить нечто несомненно прекрасное, Юрка говорил значительно: «Это как тогда на Желобе». Тут недалеко впервые увидел я кош, черкесскую пастушескую хижину. Коровы, которых выгоняли на подножный корм, отвыкали за лето от людей. Увидев нас, они очень удивились. Они ходили за нами следом. Остановишься — и коровы остановятся, пойдешь — и они идут. Глядят сердито, опустив голову, исподлобья. Пастухи, узнав, что мы знакомы с Христофором Шапошниковым, пригласили нас в кош, угостили сыром. Христофора они необыкновенно уважали. Обратный путь оказался легче для меня — я верил в себя.

11 августа. Последний переход сделали мы большой, и, к моему тайному удивлению, Алеша Соколов сказал, что в город приходить ночью бессмысленно, что он, лично, будет ночевать здесь, на берегу реки. Я стал было возражать, ведь до города оставалось всего верст шесть, но Юрка сделал мне знак, чтобы я не спорил. А Сережа, улыбаясь, сказал, что Алеша прав и он останется с ним, переночует у речки. И я понял, что Алеша просто устал, и порадовался тайно. Не я сдал! В город мы вошли лунной, поздней ночью. Мы пробыли в отсутствии неделю, но город выглядел таинственным, новым и многообещающим, в особенности многообещающим. Укладываясь спать на кушетке в папином кабинете, я не сомневался, что все будет отлично. Лунный свет врывался в окна, и я верил, что все, все изменилось к лучшему. На другой день мы все договорились идти к Зайченко. Я, новый, изменившийся к лучшему, вместе с Соловьевыми пошел к Крачковским. И я вошел в таинственные и прекрасные низенькие, тесные комнаты. С новой своей уверенностью вошел я и в комнатку Милочки. Она, сконфуженно улыбаясь, спрятала в стол какую — то записку, которую писала перед нашим приходом. Так я до сих пор и не знаю, что это была за записка. Она была гораздо тише, еще тише, чем обычно. Она была очень мягка, и я думал, поглядывая на нее: «Да, все идет по — новому, все изменилось». И все откладывал, все не начинал разговора о «наших отношениях», боялся, что все на самом — то деле идет, как шло. Но вечер оказался счастливым. По дороге на мельницу мы объяснились. Милочка призналась, что мое исчезновение удивило, поразило ее. «А я‑то шла в библиотеку новой дорогой, чтобы не встретиться с тобой…» Итак, мы помирились. Но через несколько дней все пошло по — старому: я занял свое место у ее престола. У папы на письменном столе лежали длинные полоски бумаги для рецептов. Вот на них — то я и писал свои стихи, писал часто, чуть не каждую ночь — ведь они давались мне легко. И становились все неуклюжее — как я убедился в 23‑м году, перечитывая их с ужасом.