Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [173]

6 августа.Я вдруг ясно вспомнил вчера, с каким выражением рассказывала Милочка о словах старика Войцеховского, и понял, что была она на моей стороне. Тогда я не понял этого, точнее, и не подумал об этом, ошеломленный, словно настоящей бедой, словами незнакомого старого поляка. А Милочке приходилось нелегко между моей любовью и любовью матери. Много позже в одном из писем Милочка рассказывала свой сон. Она видела во сне, что шла по майкопской улице с матерью и встретила меня. И поскорее опустила голову, чтобы Варвара Михайловна не заметила, что она покраснела. Поскорее опустила голову, чтобы поля шляпы закрыли ей лицо. А я даже и не думал, что Милочка могла покраснеть при встрече со мной. И обижал я ее от сознания незначительности своей, беспомощности. Я не верил, что я могу обидеть Милочку. В одну из наших ссор я принял неожиданное для себя решение. Вместо того чтобы на другой же день искать с ней встречи, я ушел в горы с Соколовыми и Соловьевыми. Они готовились к этому путешествию давно, но я в то лето стоял от всех в стороне. Предполагалось, что я плохой ходок — раз, и утонул в своих любовных делах — два. Но когда я сказал, что присоединяюсь к путешественникам, они приняли меня охотно. И к событиям моей жизни прибавилось еще одно. Бще одно радостное событие, свет которого согревает и светит через все годы до сегодняшнего дня. Вышли мы из города на рассвете в сторону станицы Тульской. Мы редко ходили гулять в эту часть, степную часть майкопских окрестностей. Малознакомая и вместе с тем до мелочей понятная степная дорога то отходила, то вплотную приближалась к обрывистому берегу Белой. Курганы, большей частью разрытые в давние годы и снова заросшие травой, тянулись по нашему пути. Каменная баба белела на одном из них. Часа через два мы шли уже через Тульскую, через площадь со станичным управлением, церковью, школой, лавкой. Майкоп ушел за тридевять земель. Жизнь уже стала дорожной.

7 августа. Мешки, которые мы несли, дорожные мешки, рюкзаки, назывались почему — то «сидора». Так называют их в туристских группах и сегодня. Лямки сидоров еще не натерли плечей. Мешки удобно лежали за спиной. В них мы несли одеяла, крупу, шпик, смену белья — общественный и личный багаж. Я со страхом ждал минуты, когда начну отставать и задерживать всех, но, к великому счастью моему, минута эта все не наступала. За Тульской дорога не изменилась — та же степь, курганы, пыль поднимается и не хочет улечься. Быки, косясь удивленными, ошеломленными глазами, скрипя деревянным ярмом, шагают, везут можары с мешками, со снопами. Возчик, косясь на нашу непонятную городскую компанию, покрикивает: «Цоб! Цобе!» Настоящего значения этих слов я по непростительной беспечности, по знаниефобии моей не удосужился узнать. Каждая минута дороги полна своим содержанием, медленномедленно, изменяющимся, когда идешь пешком. Вырисовывается лесок на горизонте. Медленно — медленно, все меняя место: то он левее, то он правее дороги, входит он в нашу жизнь. Теперь уже понятно, что дорога не минует его, и я жду с нетерпением этого счастья. И оно наступает. Мы идем в тени, спускаемся в балочку, по дну которой бежит ручей. Пить до привала воспрещается, и, с тоской поглядев и послушав, я прощаюсь с водой и в шевелящейся тени деревьев выбираюсь наверх. Снова степь. Теперь на горизонте широко разлеглась станица Абадзехская — синеют ее пирамидальные тополя, голубеет церковь. Воздух дрожит от зноя. Лица девочек Соловьевых принимают спокойное до суровости выражение — они скрывают усталость. Юрка Соколов замечает, что сидора обнаглели. Но вот, наконец, станица Абадзехская входит в нашу жизнь, окружает белыми хатами, палисадниками с мальвой.

8 августа

Здесь мы сделали первый привал. Берег реки, низенькая изгородь, чьи — то сады. Купанье в знакомой воде с незнакомого берега. Все довольны переходом и приятно удив — лены тем, что я не устал, а я больше всех. Собираем хворост, разводим костер, девочки варят кондер — не то суп, не то кашу из пшена со свиным салом. Не то очень густой суп, не то жидкую кашу. Сейчас я почувствовал вкус его и вкус деревянной ложки. К вечеру мы были в Каменномостской, и я увидел тот самый цвет воды, что подействовал на меня с такой неожиданной силой, когда я узнал его впервые. И чувство это не обмануло, оказалось стойким, вспыхнуло с той же ясностью. Мы посидели над скалой, с которой, по преданию, черкесы сбрасывали пленных. Потом решили спуститься к самой воде, что я совершил со страхом. Тропинка была узкая и в одном месте совсем исчезала, пришлось делать не то шаг, не то прыжок, скорее прикасаясь к скале, чем держась за нее. Вода не теряла своей прелести внизу, была еще прекрасней и, как всегда, тянула за собой. Юрка швырнул, столкнул, скатил бревно с острого и крутого камня в как бы построенный из синей воды, как бы неподвижный и страшно напряженный порог, стоящий над плоским камнем. Бревно исчезло, потом вынырнуло, стоя, да так, стоя, и пронеслось между всеми теснинами и стремнинами и плавно вынеслось на берег, в заливчик пониже. И Юрка забегал по берегу, запрыгал с камня на камень, делая вид, что сейчас бросится в воду, чтобы так же выплыть в заливчик между скалами. Обратно идти было так же страшно, но другого пути не было. И мы благополучно поднялись наверх, и загорелся вечерний костер. И запах дыма навеки соединился с тех пор с дорогой.