Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [172]

3 августа. Он оказался полным, преждевременно лысеющим, добродушным студентом с тазами доброго мопса, чуть оттянутыми книзу. И в самом деле, он выглядел взрослым и надежным среди нас. Когда мы познакомились, шла уже война, спиртные напитки были запрещены (чего мы в сущности не замечали), но тут откуда- то добыли три бутылки вина. Нас было трое — я, Тоня и он, Исачка Пембек. Каждому пришлось по бутылке. Я и Тоня перенесли это легко, да и вино было легкое, а Исачка Пембек заскучал. Но при этом добродушно подшучивал над своим опьянением, что мне очень нравилось. Высунувшись в окно и глядя во двор, он сказал: «Какой печальный ландшафт!» И я смеялся, и почтительно любовался им, и старался ему понравиться — все потому, что впервые услышал о нем на берегу моря, когда душа была открыта от счастья и каждое слово западало глубоко. Лежа на берегу все на таких же камушках, приморских, летних, какие скрипели на аллее сада и шуршали сейчас в прибое, мы разговаривали обо всем. Я привел как — то слова Гегеля: «Все существующее разумно», придав им такой смысл: «Все к лучшему». Тоня спокойно разъяснил мою ошибку, и тут впервые я услышал о тезе, антитезе и синтезе. Познание по одной фразе начинало мешать мне. Здесь же, у моря, Тоня изложил иносказательно, со свойственным ему, с нашей, Шелковской, точки зрения, красноречием, красивым своим голосом историю своей любви к Милочке Рейновой, что она слушала с интересом. Оканчивалась эта история тем, что помешал его успеху некий «появившийся на горизонте обаятельный и умный студент», как выяснилось, все тот же Исачка Пембек. И тогда Тоня стал искать утешения «у девушки с прекрасными серо — голубыми тазами», Милочка сказала не без легкой досады: «Глаза у нее действительно прекрасные». В нашей комнате Тоня сказал холодно: «А, ладно. Я никогда и не был по — настоящему тут влюблен. Теперь влюблюсь в Веру Михайловну, и все!»

4 августа. И услышавши эти Тонины слова, я испытал неловкость, как и во время его речи о любви на берегу меря. Это звучало как — то фатовски, и вот нашему пребыванию у Рейновых пришел конец. Я, прощаясь, почувствовал, что меня, нового знакомого, тут считают другом и зовут в гости в будущем году с искренним дружелюбием, и возгордился. Я в глубине души в те годы считал, что я особенный человек, только не все это пока что знают. В Новороссийске Тоня решил зайти к Юкелисам, которыми так восхищалась в прошлом году Беллочка. Мне это показалось тоже интересным — я еще ни разу не бывал у миллионеров. В маленьком, мощенном серым камнем переулочке, с травой серой, новороссийской, пробивавшейся между камнями, стоял длинный одноэтажный дом с закрытыми ставнями. Тоня позвонил. Недовольный женский голос спросил, кого нам надо, и потом сообщил, что хозяева уехали в Кисловодск. К вечеру мы распрощались с Тоней, и я поехал в Майкоп. Все дни, едва я оставался сам с собой, все дни моего пребывания в Кабардинке, за всей радостью лета, моря, сознанием успеха — царствовало одно, основное, единственно жизненно важное ощущение: Милочка. Не хозяйка дачи, а та, в Майкопе. Я иной раз радовался и тому, что мне весело и тут, без нее. Вот, значит, я какой! Но вместе с тем я сознавал, что радость без Милочки — не совсем настоящая. Второстепенная. И по дороге, глядя в окна вагона, когда ехал уже из Армавира в Майкоп, я думал только о Милочке как сумасшедший. Как благовест над всем, что я вижу и слышу, звенело одно чувство — безумная, открытая моя любовь. И майкопские белые домики из окон вагона казались мне таинственными, освященными пребыванием в городе Милочки. Рассказывая о Рейновых, я сказал Милочке, что из — за имени ее не мог относиться к Милочке Рейновой, как к другим девушкам. «Понимаешь?» — «Конечно, понимаю, Женечка», — ответила она мне ласково.

5 августа. Уже тогда полностью определился основной мой недостаток: я через посредство людей ощущал и постигал божество. Я зависел от людей. В Милочке заключалась для меня поэзия. Может быть, и набожность прежних дней целиком ушла в чувства к ней. Я постигал божество только через людей и себя расценивал в зависимости от их оценки, от их отношения. Мы ссорились все чаще. Чем ближе подходили мы друг к другу, тем большей близости бессознательно хотели. Но она была невозможна. И со своей открытостью и бесхитростностью я все обвинял Милочку. В чем? Что она не так сказала что — то мне, обнаружив тем самым равнодушие. Что она только притворяется, что любит меня. Боже мой — и сейчас стыдно вспомнить, как я был придирчив и надоедлив. Но все же пока что это богатое событиями лето шло счастливо. Мы продолжали встречаться каким — то чудом в маленьком городке, ни разу не попадаясь Варваре Михайловне. Один раз, правда, увидел нас Васька Крачковский в городском саду. Он шел по боковой аллее, сначала не глядя в нашу сторону, но я настолько растерялся, что стал звать его. Милочка сказала мне с тоской: «Зачем, зачем ты его зовешь?» «И в самом деле — зачем?» — подумал я, но было уже поздно. Вася, сияя студенческой курточкой, пуговицами путейской куртки, аккуратный, миловидный и недовольный, щурясь, двигался теперь прямо на нас. Но он не пожаловался Варваре Михайловне. И еще как — то я со своим зрением узнал Варвару Михайловну за несколько кварталов, когда она только выходила на площадь с остатками изгороди, о которой я говорил. И я исчез с такой быстротой, что Милочка даже поддразнивала меня потом. Но именно поэтому Варвара Михайловна и не разглядела, что Милочка шла со мной. В городе жило польское семейство Войцеховских. Варвара Михайловна бывала у них. И вот при Милочке они завели разговор о том, что у меня и моей мамы есть что — то неприятное в лице: «Фамильное неприятное», — сказал старик Войцеховский. Нет, Милочка любила меня, как я теперь вижу.