Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [170]

28 июля. Мне выдали аттестат об окончании реального училища. Кем быть? Я давно решил стать писателем, но говорить об этом старшим остерегался. Считалось само собой разумеющимся, что я должен после среднего получить и высшее образование. Но куда идти? Казалось бы, что самым близким факультетом к избранной мной профессии был филологический. Но для реалиста он был невозможным из — за латинского и греческого языков. И, как все, не знающие, куда идти, я выбрал юридический факультет. В этом году ввиду незнания латыни (трудно мне сегодня писать) я не мог поступить в университет. Но в Москве открылся Коммерческий институт; куда ушли все лучшие профессора из университета после разгрома Кассо[44]. Старшие решили так: послать мои документы в Коммерческий институт. Если меня туда не примут, то все — таки жить в Москве, слушать лекции в университете Шанявского[45] и готовить латынь, которую и попытаться сдать в декабре. И вот и мои документы уехали в Москву. Теперь мне более печально расставаться с реальным, чем тридцать девять лет назад. Подожду еще. Буду рассказывать то, что я забыл. В седьмом классе Бернгард Иванович заново поразил нас — он преподавал в седьмом классе законоведение. Юрка Соколов сказал по поводу этих уроков: «Его нервная система работает вдесятеро быстрее, чем моя». Его красноречие было редким, да, пожалуй, я в жизни не видел подобного оратора. Как в шутках своих и в манере преподавать он был смел, повелителен и парадоксален. И в речах своих (а уча нас законоведению, он именно произносил речи, а не рассказывал по — учительски) он был своеобразен, смел. Он говорил бурно, быстро, ясно и, когда хотел, шутливо. И металлический тенор его весной, когда были открыты окна, отчетливо слышался на другой стороне улицы. Кончив речь, он заставлял нас выступать, причем непременно выходя со своего места, становясь перед партами, лицом к классу. «Приучайтесь говорить. В высших учебных заведениях вам придется выступать на семинарах, читать рефераты». Я был смел в те дни и поэтому выступал довольно часто, применяя все тот же единственный мой метод мышления: лицом к лицу с предметом.

29 июля. К моему огорчению, эта система в данном случае оказывалась бесполезной. Чаще всего Бернгард Иванович заставлял нас определять, что такое общество, что такое государ — ство и так далее. С наивной смелостью малограмотного человека я брался решать эти задачи и убеждался быстренько, что говорю глупости. Говорили глупости мы все, но Бернгарда Ивановича больше всего раздражали мои. Он утверждал часто, что самоуверенность вообще необходима, но у меня она переходит границы. Вот мы говорим по очереди, а Бернгард Иванович слушает внимательно, прикрыв по своей привычке рот и подбородок маленькой белой рукой. Иногда, если мысль кажется ему интересной, он взглядывает в лицо говорящему своими острыми черными глазами. И я, как всегда с людьми, которых я люблю, угадываю каждое его чувство, не мысль, а окраску его мыслей. Я давно уже привык к его возрастающей с каждым годом неприязни, но все удивляюсь: «Как же это можно не любить меня?» Так же наивно удивлялся я ненависти Варвары Михайловны, пока однажды не стал на ее точку зрения. Пока не увидел однажды себя со стороны. Я не перечитываю, что пишу, точнее, перечитываю редко — по условиям, заключенным с собой. Но меня давно уже смущала запись, касающаяся не меня. Я решил рассказывать все о себе, но никто не давал мне права рассказывать о чужих тайнах. И вот я зачеркнул две страницы, написанные 29 июля 1951 года. В седьмом классе у нас оказался новый преподаватель русского языка — Петр Николаевич Колотинский. Харламов перевелся инспектором, по- моему, в Ставрополь. К нам назначили нового инспектора из Владикавказа. Ходили слухи о том, что это человек крутой и строгий, но я не заметил в новом инспекторе этих свойств. Зато Петр Николаевич оказался человеком весьма заметным — я его любил. Несмотря на свой маленький рост и два прозвища — Чижик и Тушканчик, он умел внушить классу интерес к своему предмету и уважение к себе. Он заставлял нас знакомиться и с современными критиками. Например, поручил мне прочесть и доложить «Гоголь и черт» Мережковского.

30 июля. Мне казалось, что Петр Николаевич относится ко мне так же хорошо, как и я к нему. Уже студентом заходил я к нему в гости. В последний раз был я у него в Краснодаре, году в шестнадцатом. У него была молчаливая, очень молодая жена, его бывшая ученица, и две маленькие девочки. И мне казалось, что Петр Николаевич рад мне. В 1936 году, узнав, что он в Сухуме, где в то лето я жил, я к нему отправился. Был он со мной суховат, все время держал камень за пазухой, и я уж и не рад был, забрался на гору, отыскал его в пединституте, где жил он с дочкой — студенткой и ее мужем. Я старался развеселить его, напомнить старые, легендарные, безумные ученические годы, наш класс, но передо мною сидел пополневший седоусый Чижик, не похожий на себя, не учитель, а профессор, недовольный моим посещением. Только узнав, что папа был недавно близко, в Новом Афоне, он сказал, оживившись, что его он повидал бы с удовольствием. И я в его словах ясно услышал: «Вот е г о бы я принял иначе». Мы приехали в Сухум поздно, в октябре, ночи уже были темные, а в эту ночь еще собиралась гроза, и проводить меня темными переулками до шоссе пошла дочка Петра Николаевича с мужем. Дорогой мы разговаривали легче, чем при старом моем учителе. Я узнал тут, что у Петра Николаевича были в институте, где он профессорствовал, какие — то неприятности, кажется, по линии педологии, но он вынес их мужественно. Идя по темному шоссе к Алексеевскому ущелью, где жили мы в то время, я никак не мог отделаться от неприятного чувства, в душе словно заноза сидела. И я решил, что в 12–13‑м году, да и в шестнадцатом, когда зашел к Петру Николаевичу в Краснодаре, был я так полон собой, своей радостью, своим доброжелательством, исходящим из того же сознания праздничности, что не видел, как люди относятся ко мне на самом деле. Пошел дождь, а дорога моя лежала мимо кладбища. И эта южная ночь, и белевшие за оградой памятники, и шум прибоя постепенно утешили меня. Тут все было высказано, а там все неладно и тяжело. Хозяин дачи уже шел меня встречать с фонарем, когда я входил в ворота. И я с радостью вернулся в 1936 год.