Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [169]

25 июля. Нет, я все — таки глухонемой. Время, когда шли выпускные экзамены, лето 1913 года, то есть месяц моей жизни, оставивший неизгладимые следы в моей душе, я не умею записать. А ведь это было последнее лето девятнадцатого века. Двадцатый вступил в силу у нас через год, первого августа (нового стиля), а пока pôманы Уэллса, разговоры о белой расе в рассказах Киплинга, джек — лондоновское религиозное уважение к силе — все казалось только способом выражения, новым любопытным материалом чисто литературной категории. Никто из нас и поверить не мог, что он перейдет в действие. Мы измеряли веревочкой мускулы — бицепсы считались главным признаком силы, хотя рассуждения Миллера о гармоническом развитии всех мышц мы считали для себя обязательным. Все чаще и чаще слышал я разговоры о Ницше, о белокурой бестии, о сверхчеловеке, о хлысте, который полагается брать, когда идешь к женщине. И тут я прочел одну строчку из «Заратустры»: «Люблю тех, которые, играя в карты и выигрывая, думают: «Неужели мы играли нечестно?» — и пришел в восторг, потому что узнал в этих словах себя. И по одной этой строчке стал хвалить Ницше, не представляя себе, что придут «свиньи Заратустры и обезьяны Заратустры», о которых со страхом говорил он. И, забывая, что к вышеупомянутой фразе он добавлял (об играющих в карты) — «ибо они погибнут». Я не предчувствовал, или предчувствовал глухо, или с детским восторгом грядущие события: «Ох, что — то будет!» А главное, угадывал в них то, что так нравится русским: освобождение от всех обязанностей и тягостей. Итак, шло лето 1913 года, и я сдавал последние мои экзамены. В неопытной, детской, человеческой, майкопской среде я занимал свое место. И все происходящее — и страшные экзамены, и мучения, которые причинял рост моей любви, — все это радовало скорее. Я живу! Иногда напряженная радость жизни приводила к тому, что я приходил в восторг от самого себя, я верил, что я замечательный человек — из — за моих стихов, из — за любви, не знаю из — за чего. Мне нравилось теперь разговаривать с людьми. Я перестал их бояться, но еще больше теперь зависел от них.

26 июля. В этом моем незнании того времени, в восторгах по поводу одной строчки была своя прелесть. На неведомых мне, только едва блеснувших участках человеческого знания я представлял не совсем то, а, бывало, и совсем не то, что там на самом деле существовало. Но они казались мне достаточно понятными, обещающими, великолепными, поэтическими. Как теперь мне чудится, в страхе перед новыми знаниями был не лишенный здоровья страх потерять только что намеченный путь к самостоятельности. Возвращаюсь к маю 1913 года. До первых чисел июня собирались мы в опустевшем училище, никак не понимая, что кончается огромный период нашей жизни и мы расстаемся навеки. Очень уж весело нам было в то время. До того весело, что мы не говорили, а орали, не ходили, а бегали. Шум в пустых, гулких коридорах училища поднимали мы такой, что Михаил Осипович Чехаидзе, наш надзиратель, то и дело бегал нас успокаивать. На балконе, расположенном на крыше широкого крыльца, на стенах у стеклянных дверей, ведущих в зал, расписались все на память, а я нарочно крупнее всех, да еще обвел фамилию свою рамкой. На беду расписался я химическим карандашом, и, когда прошел дождь, фамилия моя выступила с ужасающей ясностью. И Бернгард Иванович вызвал меня на балкон, и не глядя на меня из ненависти, так отругал, что я совсем забыл о том, что живу взрослой, сложной и счастливой жизнью. Так я получил свой последний выговор в училище. И печальнее всего было то, что я любил Бернгарда Ивановича и восхищался им, несмотря ни на что. Так мы и расстались, не объяснившись и не договорившись. Но самым счастливым временем тех дней были поиски Милочки. Свидания все не назначались, я должен был искать ее. В городском саду я угадывал ее издали — издали, стоило только ее косам мелькнуть и просиять на солнце. Помню день, когда я уже не надеялся найти Милочку, пришел в отчаянье и вдруг увидел ее за оранжереей, за домиком садовника. И, когда я подошел к ней, задыхаясь, запаренный, и спросил: «Наверное, у меня дикий вид?», — она молча и с нежностью взглянула на меня.

27 июля. Встречи наши усложнились еще и тем, что Варвара Михайловна терпеть не могла меня. Она обожала Милочку и каждого, кого считала возможным женихом, каждого, кто влюблялся в нее, начинала ненавидеть всеми силами своей измотанной, сердитой души. Когда о моей любви заговорили на педагогическом совете, там, на мою беду, присутствовала и Варвара Михайловна как член родительского комитета. Она всячески нападала на меня и до этого. Нападала в разговорах с Милочкой. Уничтожала меня в ее глазах, действуя очень разумно: доказывала, что я неряха — вон, мол, брюки чуть не до колен в майкопской грязи. И волосы растрепаны. И козырек на фуражке висит — надорван с одной стороны. И неловок — не танцую, горблюсь. И плохо учусь. От Милочки я знал об этой вражде, которая еще выросла после педагогического совета. «Если при мне так говорят, то что же говорят за глаза!» — сказала она Милочке. Из — за всего этого встречаться нам приходилось, соблюдая осторожность. Боюсь, что Милочке доставалось от матери сильнее и чаще, чем я думал. А она, Милочка, жалела ее и любила. Итак, шли последние экзамены, дни стояли удивительные. В эти как раз дни Леля играла «Grillen» Шумана, и достаточно мне услышать эту вещь, как прошлое не вспоминается, а воскресает во мне и теперь. (Впрочем, может быть, годом позже? Две похожие весны были в моей жизни. В прошлом, которое воскресает, как я почувствовал сейчас, нет ощущения экзаменов. Постараюсь вглядеться.) Как раз в эти дни уезжал сдавать латынь Юрка Соколов. Уезжал он на этот раз в Армавир. Вечер. Мы стоим возле соловьевского дома и говорим о предстоящем событии. И Юрка говорит, что если и теперь он не выдержит экзамена, то это будет ужасно. Хоть умирай. Почему? Выясняется, что он старше меня чуть ли не двумя годами. Ему скоро восемнадцать. И эта цифра поражает меня. (А может быть, девятнадцать?) Но он возвращается веселый из Армавира. Экзамен сдан, и он посылает свои документы на естественный факультет Петербургского университета. Закончились и наши экзамены двумя выпускными вечерами — нашим и гимназическим. Все. Безумно веселый, все понимающий и ничего не понимающий, стою я на пороге жизни и не сознаю этого.