Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма - [168]

20 июля. Дело уже шло к концу учебного года. Пришла ранняя майкопская весна. Теперь мы добирались домой дальними дорогами, спускались вниз к Белой, шли дорожкой между кустами, где по майкопскому обыкновению то пахло цветами и тополем, то тянуло человеческими отбросами. Проходя узкой дорожкой между деревьями, мы иногда останавливались, и я обнимал Милочку, она опускала мне голову на плечо, и так мы стояли молча, как во сне. И много — много времени прошло, пока я осмелился поцеловать ее в губы. И то не поцеловать, а приложиться осторожно своими губами — к ее. И все. За все долгие годы моей любви я не осмелился ни на что большее. В 21‑м году, когда мы переехали в Ленинград и мне казалось, что я погубил свою жизнь, я уходил на Васильевский остров, на Средний проспект, к тому дому, где встречались мы с Милочкой в последние месяцы моей любви. Я смотрел на окна ее комнаты, и мне казалось, что, будь она моей женой, вся моя жизнь была бы другой. Не знаю, было бы это на самом деле? Но тогда я бывал от этих детских ласк, от стихов, от весны как в тумане. И если бы мне сказали, что Милочка выйдет за другого — я просто не поверил бы. Это было бы уж слишком страшно. О нашей, нет, о моей любви знали все. И вот однажды Василий Соломонович позвал меня в свой кабинет после уроков. Он спокойно и серьезно, без тени раздражения, спросил меня, не хочу ли я остаться на второй год? Нет ли у меня для того особых причин? Если нет; то он предлагает мне подтянуться, иначе меня не допустят к экзаменам. Я сказал, что причин таких у меня не имеется, и обещал подтянуться. Оказывается, на совете в дружеских, правда, тонах говорили о моей влюбленности и высказывали предположение, что я хочу остаться на второй год из- за Милочки — в женской гимназии восемь классов, следовательно, она кончала школу свою годом позже меня. И я стал изо всех сил стараться исправить свои отметки. Страх второгодничества еще крепко сидел во мне.

21 июля. Вот пришел день последней классной работы по аналитической геометрии. Решил я задачу правильно — мой ответ совпал с ответами остальных. Как всегда, раздавая тетрадки с отметками, Василий Соломонович говорил каждому несколько слов о его работе. Моя тетрадь лежала последней. Взяв ее, Василий Соломонович улыбнулся и сказал: «Вот как мы с вами кончили учебный год». Задача была решена на пятерку. Мне удалось догнать класс, не слишком — то, впрочем, надежно. Василий Соломонович был удивительный человек. Боюсь, что я недостаточно дал это понять. Как я узнал потом, Бернгард Иванович говаривал, что если бы не Василий Соломонович, то он ни за что не остался бы преподавателем. Мы вспоминали училище с нежностью, а даже Тоня, первый ученик в своей екатеринодарской гимназии, — безразлично. Любимых учителей у него не было. О директоре он и не вспоминал. А нас Василий Соломонович вел твердо, но внимательно. Его мы побаивались и верили ему. Был у нас необыкновенно талантливый ученик, товарищ Фрея по классу. Не Жени Фрея, а Фрея — старшего, художника, Толи Фрея. По фамилии Борщевский, из казаков. Он, будучи в шестом классе, нарисовал со свойственным ему даром карикатуру: Василий Соломонович и Харламов, директор и инспектор, идут пьяные в дым по улице. У одного в руках — четверть водки, у другого — селедка. Помимо сходстба смешил немыслимый сюжет — все знали, что оба совсем не пьют. Борщевский имел неосторожность показать рисунок Вышемирскому. Тот отнял карикатуру и отнес директору. И вот после уроков Борщевского вызвали к Василию Соломоновичу. Со страхом вошел тот в директорский кабинет. Достав карикатуру из стола, Василий Соломонович поглядел на нее, усмехнулся и, протянув Борщевскому, сказал: «Возьмите. Но смотрите, чтоб маленьким не попалась! Еще поверят!» Мы не знали внеклассного надзора, у нас не организовывали «потешных». Василий Соломонович был, очевидно, и со старшими, с начальством, тверд и самостоятелен. Но зато после двадцати пяти лет службы округ продлил ему право оставаться на посту только на три года вместо обычных пяти.

24 июля. Пришли последние дни экзаменов — нет, не то я написал. Пришли дни последних выпускных экзаменов, месяц прощания с майкопским реальным училищем. Как и год назад, добыл я картонку от счетной книжки, от переплета счетной книжки, такого же примерно формата, как та, на которой я пишу. На картонке этой я написал расписание выпускных экзаменов и вычеркивал потом с суеверной тщательностью, как в прошлом году, каждый из них после того, как я сдавал его. Изменившийся строгий зал наш, с далеко отставленными друг от друга столами. Дружная майкопская весна, уже, в сущности, лето. Первый экзамен — по русскому языку. Василий Соломонович прочитывает вслух и потом пишет на доске не совсем обычную тему: «Влияние воспитания на образование характера по роману Тургенева «Дворянское гнездо» — и не помню еще по каким сочинениям. Помню, что я доказывал, что воспитание не является единственным влиянием в образовании характера. Получил я за сочинение свое четверку. Зато едва не провалился по аналитической геометрии, сделав неправильный чертеж: в припадке затмения не поместил вершину эллипса на пересечении координат, за письменную работу я получил двойку и выплыл с трудом на устной. Выплыл я и на физике и получил тройку по закону божьему, два самых опасных для меня экзамена. Со второй половины экзаменов страх почти пропал, волновался я больше из суеверия. Дни, назначенные на подготовку, мы занимались с утра до вечера. Летом собирались рано утром в опустевшем уже училище — занятия в младших классах и их экзамены уже кончились. И мы выясняли, как сегодня вызывают: по алфавиту или с начала и с конца. Если по алфавиту, то я был свободен на час — другой. Ведь в седьмом классе от сорока пришедших в приготовительный класс осталось человек восемь, а с второгодниками было нас всего двадцать с чем — то. И когда, ответив и получив очередную тройку, я выходил из училища, то было обычно около часу. И я шел в городской сад.