Собрание пьес. Книга 2 - [24]

Кн. Андрей(в бреду). Любовь? Что такое любовь? Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все. Все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть Бог, и умереть — значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику. (Тихо дремлет. Тихо, очнувшись от сна.) Да, это была смерть… Я умер — я проснулся. Да, смерть — пробуждение?

Наташа вышла из-за ширмы; молча поднесла его руку к губам и, тихо плача, встала на колени.

Кн. Андрей(тихо). Наташа…

Смотрел на нее угасающим взглядом. Немая сцена.

Кн. Марья(вошла, подошла к телу князя Андрея). Кончилось?

Наташа(закрыла глаза князю Андрею. Тихо плача, княжне). Мари, где он теперь?

Плачут.

Занавес.

Картина двенадцатая

Барак военнопленных — балаган из обгорелых досок, бревен и теса. Человек двадцать пленных. Молча и неподвижно сидя у стены на соломе, Пьер то открывал, то закрывал глаза. Рядом с ним сидел согнувшись Платон Каратаев, маленький человек. Аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движениями разувшись, Платон развесил свою обувь на колышки, вбитые у него над головой, достал ножик, обрезал что-то, сложил ножик, положил под изголовье и, получше усевшись, обнял свои подогнутые колени обеими руками и прямо уставился на Пьера. Пьер смотрел на него, не спуская глаз.

Платон(певучим голосом, с выражением ласки и простоты). А много вы нужды увидали, барин? А?

Пьер хотел отвечать, но у него задрожала челюсть, и он почувствовал слезы.

Платон(с той нежно-певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы). Э, соколик, не тужи. Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить… Вот так-то, милый мой. А живем тут, слава Богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть. (Еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел на другой конец балагана: послышался тот же ласковый голос.) Ишь, шельма, пришла… Пришла, шельма, помнит… Ну, ну, буде. (Отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что-то завернуто в тряпке; опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек.) Вот, покушайте, барин. В обеде похлебка была. А картошки важнеющие.

Пьер. Благодарю, милый. (Стал есть.)

Платон(улыбаясь). Что ж так-то? А ты вот как. (Достал складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.) Картошки важнеющие. Ты покушай вот так-то.

Пьер. Никогда не ел кушанья вкуснее этого. Нет, мне все ничего, но за что они расстреляли этих несчастных… Последний — лет двадцати.

Платон. Тц, тц… Греха-то, греха-то… Что ж это, барин, вы так в Москве-то остались?

Пьер. Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался.

Платон. Да как же они взяли тебя, соколика, из дома твоего?

Пьер. Нет, я пошел на пожар, а тут они схватили меня, судили за поджигателя.

Платон. Где суд, там и неправда.

Пьер(дожевывая последнюю картошку). А ты давно здесь?

Платон. Я-то? В то воскресенье меня взяли из госпиталя в Москве.

Пьер. Ты кто же, солдат?

Платон. Солдат Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.

Пьер. Что ж, тебе скучно здесь?

Платон. Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать. Каратаевы прозвище. Соколиком на службе звали. Как не скучать, соколик… Москва — она городам мать. Как не скучать — на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае, — так-то старички говаривали.

Пьер. Как, как это ты сказал?

Платон. Я-то? Я говорю: не нашим умом, а Божьим судом. Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша… И хозяйство есть? А старики-родители живы?

Пьер. Нет, мой отец умер семь лет тому назад, а матери я и не помню.

Платон. Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки. Ну, а детки есть?

Пьер. Нет и детей.

Платон. Что ж, люди молодые, еще, даст Бог, будут. Только бы в совете жить…

Пьер. Да теперь все равно.

Платон. Эх, милый человек ты… От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. (Уселся поудобнее, прокашлялся, видимо, приготовляясь к рассказу.) Так-то, мой любезный, жил я еще дома. Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава Богу. Сам-сем батюшка косить ходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случись такой грех. Понадобилось батюшке леску, поехал я в рощу за лесом. Роща-то, она, соколик, чужая, это точно, а только все брали по малости, — барин богатый, роща большая, что ему. Да как на грех попался сторожу. Скрутили меня, соколик, высекли, отдали в солдаты. (Изменившимся от улыбки голосом.) Что ж, соколик, думали горе, ан радость… Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам-пять ребят; а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства Бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу — лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михаила, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, — говорит, — все детки равны; какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михаиле бы идти». Позвал нас всех, — веришь, поставил перед образа. «Михаила, — говорит, — поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли?» — говорит. Так-то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы все судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь — надулось, а вытянешь — ничего нету. Так-то.