Собиратель миров - [115]

— Все верно, баба Сиди прав. Правильно жить — это лучшая молитва.

= = = = =

Бёртон не может объяснить себе, почему Снай бин Амир ему добровольно помогает. По повелению султана? Или потому, что он с самого приезда в Казех облачился в арабскую одежду и всем видом настолько похож на араба, что Бомбей, случайно встретив его где-то между домами, прошёл, словно мимо незнакомца. Он был поражен, этот низкорослый мужчина, когда услышал свое имя и узнал голос бваны Бёртона, который шутливо сказал: «У меня теперь новое имя, и мы с тобой породнились, меня зовут Абдулла Рахман Бомбей». Но неужели лишь его непринужденное обращение с арабами причина того, почему Снай бин Амир пришел ему на помощь в споре с Саидом бин Салимом и белуджами? С его помощью Бёртону удалось в зародыше подавить бессовестные требования поднять оплату и увеличить провиант. Почему Снай бин Амир проводит с ним безгранично много времени, занимательные часы, когда он объясняет Бёртону основные черты языка ньямвези или рисует очертания северного большого озера, называемого туземцами Ньянза? Когда Бёртон не в силах больше скрывать этот вопрос, Снай бин Амир со смехом указывает на долг гостеприимства и на обоюдную симпатию, а потом говорит: Почему ты считаешь, будто мы, торговцы, опасаемся прихода британцев? Наоборот. Наши дел пойдут проще. — А как же рабство, — спрашивает Бёртон. — Работорговля для нас не особенно важна. Мы будем торговать золотом, или деревом, или сахаром. Кто нас прогонит? Посмотри по сторонам, ты считаешь, что толпы твоих соотечественников ринутся на пыльные далекие места, подобные этому, чтобы вести жизнь, которой мы довольны, но которая для них станет несчастьем? Нет, они удовлетворятся работой с нами, так будет для них гораздо приятней и вполне выгодно. — Или же, — думает Бёртон, — вы вернетесь назад и оставите страну тем, кто ничего не умеет.

Ему хорошо в Казехе. Он сидит за маленьким письменным столом, который арабы поставили ему в комнату. Успокоительный перерыв. Негаданно восхитительная интермедия. Нет, на самом деле не восхитительная. Но удовлетворяющая, достаточная, что, быть может, более ценно. Буддийские студенты когда-то в Индии — вспоминает он занимательный парадокс — имели право жить в узких кельях, а когда достигали прогресса в обучении, то получали привилегию оставить отдельную комнату и втиснуться вместе с другим студентом в два раза меньшее пространство. Он провел целый семестр в кустарнике, поэтому ему хватает мудрости ценить место, подобное Казеху. От такой непривычной невзыскательности в нем поселяются сомнения о смысле их операции. Он почти погиб, почти потерял рассудок, его тело вымотано до предела, за которым восстановление здоровья уже вряд ли возможно. И что все перевешивает, какой успех наградой за все жертвы? Он достиг Казеха, деревни. Для буддиста его сомнения предстали бы выражением стойкого тщеславия. Но разве мало того, что он, отправившись завоевать мир, теперь доволен мелким пыльным закоулком? Пусть даже временно. Оазис радует, когда ты ранее пересек пустыню. Теперь он знает наверняка, что есть два озера, и, возможно, Нил вытекает из одного из них. А может, озер — четыре? Равнодушие, которое он ощущает, не может длиться долго.

Позже он сидит за маленьким столом много часов подряд, отвечая на письма, ждавшие его в Казехе, долгожданные письма, которые, однако, отсылают к миру, что расплывается в смутных воспоминаниях. Тяжелое письмо от семьи сообщает ужасные новости о брате, в послании из Занзибара пишут о смерти британского консула. Хоть Бёртон ожидал этой смерти, его глубоко затронуло письмо. Добрый человек так и не уехал в Ирландию. Бёртон должен отправить подробный отчет его преемнику. Хочется надеяться, он не откажется от обещаний предшественника. И еще одна смерть — генерала Нэпьера. У смертного ложа стоял его зять Макмурдо, и едва генерал издал последний вздох, покрыл мертвеца знаменем 22-полка.

«Чем ты тут занят?» — вопрос из уст Спика звучит для Бёртона так, словно он хочет сказать: «Ну, что ты там опять пишешь?» — Записываю мысли, Джек, всего лишь несколько мыслей, пока они не исчезли. — Может, прочитаешь мне? — Не сейчас. Ты знаешь, у меня слабость к мыслям. Я получил письмо сестры. Мой брат ранен в голову, на Шри-Ланке, ранение такое сильное, что он никого не узнает. Он может прожить еще полвека, говорят врачи, так и не узнав ни себя, ни окружающих.

— Мне очень жаль, Дик. Твой брат Эдвард, да? Он был… милый парень, да… такой судьбы я боюсь. Мне безразлично, если меня убьют в Африке, раз уж так суждено, но чтобы накинулась такая лихорадки и держала в плену, пытая, но не убивая, одна мысль сводит меня с ума. Пойдем, нам нужно на воздух, погуляем. Вообразим, будто мы в Девоне.

= = = = =

Сиди Мубарак Бомбей

— Твое путешествие, баба Сиди, после наших совместных вечеров, стало мне таким привычным, как мои собственные дороги. Только этот мзунгу, бвана Бёртон, как был для меня загадкой с самого начала, так и остался загадкой.

— Потому что я сам не могу разгадать загадку, баба Ишмаил, я не могу его описать целиком, потому что он никогда мне целиком не показывал себя. У меня всегда было впечатление, что он стоит на другом берегу реки, и нет парома, на котором можно преодолеть реку между нами. Думаю, он не был ужасным человеком, он был человеком, которому нравилось представать таким, кто меня ужасал. Я уверен, он никогда не убивал другого человека, но ему нравилось, чтобы все думали, что он на это способен. Бваной Бёртоном владели джинны, которые были чужды всем, джинны, про которых он не мог объяснить никому, ни мне, ни носильщикам, ни белуджам или баньяну, ни даже бване Спику. Жить проще, когда твои джинны знакомы другим людям. Наверное, это было причиной, почему он так редко понимал отчаяние других, он был как старый слон, ушедший от стада, который всегда пьет один из промоины. Бвана Спик был другим, он тоже скрывал свою суть, но когда что-то открывалось, я видел, кто он и что он чувствует. Он мог быть ужасен, но он был мне ближе. Он иногда обходился со мной как с собакой, а иногда — как с другом.