Соб@чий глюк - [17]

– А мать чего?

– Не помню. Ничего вроде. Да ее не было тогда с нами.

– Мать и дед тебя любили больше всех. Мать хоть никогда не признает, но любит тебя больше Ксении, а дед тебя любил и Ксению любил, но Ксения была вредная, она тебя постоянно поддевала, подначивала, а дед за тебя заступался. И называл тебя так ласково: Темушка, птенец, воробушек. И надо же, ты это помнишь!

– Если честно, когда стал тебе рассказывать, тогда и вспомнил, – честно признался я. – А Ксения стерва-то была с самого детства. Теперь все совсем понятно. Слушай, а может, она поэтому и остервенела, что мать меня больше любит, дед меня больше любит, и у нее возник недостаток любви, и обидки начались? Ты, отец, кого больше любишь, меня или сестру? Или себя? Или мы оба тебе надоели?

– Уж точно не себя, – испуганно отмахнулся отец. – Я вас обоих одинаково люблю. Как я могу одного любить больше, чем другого? Этого я не представляю. И надоели вы мне тоже одинаково, – попробовал пошутить отец.

Отец не умел шутить, то чувство, которое называется чувством юмора, у него отсутствовало напрочь.

Заканчивался пятый час пути. Мы уже подъезжали. Дорога становилась все неопределенней по бокам, а колея – все глубже и глубже. Не слишком крутой подъем сменялся пологим спуском, обычный мягкий проселок – то вверх, то вниз. «Но если пройдет сильный ливень, в деревне придется зимовать», – подумал я.

Волнистая местность была расписана желто-красно-зелеными красками, серое небо с грязно-белыми облаками грузно лежало на низких холмах, холодный солнечный свет разливался от горизонта до наших глаз и, смешиваясь с ветром, качал верхушки одиноких деревьев вдоль дороги. Впереди вдоль обеих сторон дороги показались дома. С вершины нашего подъема мы хорошо видели деревню на плоской лысой макушке следующего холма. Нам предстояло спуститься в низину, а потом подняться.

– В деревне уже почти не осталось постоянных жителей, – грустно сказал отец, – круглый год живет только семьи три, а может, и две. Мой приятель, Сергей Иваныч, один из них. Он за домом присматривает, ему все гостинцы и везем.

– Надеюсь, твой Сергей Иваныч душевнее моего. А то два Сергей Иваныча за одну неделю может быть многовато.

– Он отличный мужик, – уверенно сказал отец.

– Я разве против?

И вот наконец мы остановились у дедовского дома. Я вышел из машины и смачно потянулся, прогнувшись назад, вытягивая руки и ноги, и сделал глубокий вдох, чтобы расправить смятую за пять часов езды грудную клетку. Холодный чистый воздух был невидим, но имел вкус и запах, – он объединял все окружающее пространство от горизонта до горизонта и нес в себе солнечный свет, который благодаря воздуху проникал в каждую щель.

Я оглянулся вокруг, пространство отличала первозданная целомудренность, оно не было раздроблено человеческим присутствием. Прижатая к земле дедовская изба имела естественный цвет состарившегося дерева, окна были закрыты ставнями. Казалось, что дом больше принадлежит окружающему воздуху, облакам, деревьям, чем людям. Чуть вдали, тоже на холме, как забытая многоступенчатая космическая ракета, стояла заброшенная церковь. Ее вертикаль выделялась среди мягкой волнистости земли и горизонта. Кругом покой и пустота.

К моему удивлению, дедовский дом хорошо сохранился, в нем не было заброшенности кривых линий и перекошенных углов: все линии были параллельны, углы перпендикулярны, даже наличники на окнах несли свои узоры без потерь, что само по себе было чудом.

Только ворота чуть-чуть покосились, но их не открывали тысячу лет, зато калитка висела прямо и легко открылась, когда отец, приподняв проволочный обруч, толкнул ее внутрь.

– Ну, вот, слава богу, приехали. Давай разгружай машину, а я открою дом, ставни, помогу тебе разгрузиться, затопим печку и баню. И нужно будет воды натаскать, – при этом отец посмотрел на меня.

Это значило, что воду таскать придется мне.

– Понял, – ответил я коротко.

Я выпустил Собакина из машины, тот радостно прыгнул на землю и остолбенел от неведомых ему запахов. Будучи горожанином от рождения, он привык к миллиарду разных запахов, которые перемешиваются в городском воздухе: выхлопы машин, мужские одеколоны и женские духи, произведенные в разных концах мира, как настоящие, так и контрафактные, шкуры убитых животных в виде курток, перчаток и ботинок, меха натуральные и синтетические, запах кремов и лосьонов, манящие запахи из кухонь ресторанов, кафе, метки других собак под каждым кустом – такое количество запахов перемешано в урбаносфере, что все вместе они просто не имеют смысла, количество разрушает качество. А тут полная свобода носа, каждый запах сам по себе и что-то значит.

Я открыл багажное отделение машины и начал выгружать сумки и вносить их в дом. Внутри дом поразил отсутствием признаков времени. Нельзя было сказать наверняка, какой век царит внутри: слева от стены к центру выдается большая русская печь, между печью и окнами стол, в дальнем углу кровать, которую можно задернуть занавеской.

Я вдруг вспомнил, что мать требовала стену вместо занавески, но дед говорил, что стена мешает проходить теплу. Вдоль стен – лавки, какой-то незамысловатый шкаф с утварью. В центре избы под потолком на проводе висит лампочка без абажура. Если отбросить лампочку Ильича, то какой век, сказать с первого взгляда нельзя: может, двадцатый, может, девятнадцатый, а может, и четырнадцатый. Внутри дом я толком не помнил – только какие-то детали вроде ведра с чистой водой на лавке. Сейчас лавка была, а ведра не было.