Собачья голова - [119]
В ее жизни все расстроилось. Она ворчала на Пребена. Однажды бросила в Аскиля пакет с молоком, и в ту же ночь ставни поддались под напором воды: хлынули потоки, ее окружали размокшие письма и размытые фотографии, и она окунулась в это море прошлых лет, думая, что сейчас утонет. Но тут она услышала грохот мотоцикла, потом заметила свет, потом вошел Он, и когда на следующее утро она проснулась, то сразу же поняла, что случилось: Хокус-покус, существуют самые разные сверхъестественные существа, есть много чего таинственного на этом свете. Она достала из ящика крестик Элизабет, почистила его и надела… Стоя перед зеркалом в ванной, она рассматривала состарившуюся копию собственной матери, но не чувствовала злости по отношению к женщине в зеркале. Нет, больше никакой злости, с этим дерьмом покончено. Конечно же, она рассказала обо всем нам, но самое главное — то, что Он шепнул ей, прежде чем исчезнуть на мотоцикле, — она рассказала только Пребену. А мы ничего не подозревали, пока она три года спустя не продала дом на Биркебладсвай и, устроившись работать в организацию «Врачи без границ», не уехала вместе с Пребеном в Бурунди. «Они там дикие и сумасшедшие», — сетовала Бьорк. «Да это она сумасшедшая», — отвечал Аскиль. Они не понимали, что сироты должны поддерживать друг друга, что Лайла в ту ночь приняла отвергнутый ею мир, и наградой стало осознание своего предназначения. Бьорк не любила говорить об этом.
Никогда не возвращалась бабушка и к другой печальной истории, а именно истории о том, как младший из внуков, тот, который боялся темноты и который унаследовал пристрастие дедушки к рисованию, в один прекрасный день сбежал. Этого она от него никак не ожидала. Ну ладно, Круглая Башка, Кнут. Даже в Нильсе могло таиться желание сбежать, но в малыше? Она вспоминала тот день, когда он постучался в дверь дома на Тунёвай. Улыбаясь во весь рот, он без умолку трещал об Амстердаме, как будто это был благословенный город, ее родной Берген. Бьорк даже повеселела от всех этих разговоров о далеких городах, но вдруг поняла: вся его разговорчивость объясняется тем, что он собирается уехать. Амстердам тотчас потерял часть своей волшебной ауры, но малыш, кажется, не заметил, что она уже не с таким интересом слушает его. Он листал книги Аскиля по искусству, проливая кофе на головы Пикассо и Жоржа Брака, много говорил об академии, в которую его приняли, и через несколько часов, выслушав просьбы бабушки регулярно писать ей, исчез со стопкой книг под мышкой.
— Прекрати реветь, — закрыв дверь, сказал Аскиль Бьорк. — Пройдет самое большее неделя — и он снова будет дома.
Они ждали долго. Они ждали мальчика, который боялся собачьих голов — «один за границей, добром это не кончится», но прошла неделя, прошел месяц, прошел год, а малыш так и не вернулся.
Бабушка снова стала чувствовать себя чужой в этой стране. У нее по-прежнему был игровой клуб. Стинне с мужем, о котором она так много читала в газетах, регулярно их навещали, но, когда безносый мошенник входил в дом, обстановка становилась несколько напряженной, и, хотя он был очень вежлив, помогал убирать со стола, хвалил даже самые ужасные картины, бабушка не могла отделаться от своих мыслей: «Вот старый козел. Как могла Стинне со своими гордыми французскими генами по уши влюбиться в безносого толстяка, ведь она могла заполучить такого очаровательного Питера?»
Но она до последнего продолжала возвращаться к тому дню, когда Аскиль, пролежав в больнице сутки на обследовании из-за обострения язвы желудка, вернулся домой и уселся у обеденного стола. Это было через пять лет после исчезновения отца на горе Блакса. Дедушка ничего не сказал. Ни о заключении врачей, ни о том, о чем он всегда громко кричал. Никакого ворчания, что кофе слишком крепкий или слишком жидкий, и тут бабушка начала беспокоиться. Нежно взяв его за руку, она спросила, может, что-то другое, кроме язвы желудка, беспокоит его в последнее время: «Что сказал врач, надеюсь, ничего серьезного?» Но он по-прежнему молчал, не жаловался на чопорных медсестер и заносчивых врачей, ни разу не выругался, ни разу не ударил кулаком по столу, — так, чтобы запрыгали чашки и стаканы. И тут бабушка еще больше забеспокоилась, стала ходить вокруг него, ей захотелось погладить его по седой голове — неизвестно откуда появилось желание побаловать его и приготовить что-нибудь очень вкусное на ужин. Купить вина, подумала бабушка, зажечь свечи… И вот она поехала на автобусе в центр города, в магазин, где продавали деликатесы, и купила все то, что, как она знала, ему нравится.
Но когда она вернулась домой, дедушка стоял в саду — на том самом месте, где тридцать лет назад огромное количество розовых писем было предано огню. «Занавес, — подумала она тогда, и теперь ей на ум пришло то же слово, и она выронила пакеты с продуктами, — наверное, ему в больнице сказали что-то плохое…» Дедушка вынес в сад все свои картины, облил их бензином, чиркнул спичкой и теперь стоял, глядя на мгновенно разгоревшийся костер, который чуть было не захватил половину изгороди.
В костре сгорела «Новая жизнь в старой уборной». Сгинула картина «Врач и скальпель». И «Пожар в Бергене» по праву занял в огне свое место. Вслед за ним полетело полотно «Вандалка застряла в щели для писем». И там, в костре, Врун в последний раз споткнулся о свою собственную выдумку…
