— Сердитый, что ли? — с заботливостью спросила жена.
— И, матушка! До поры до времени все они сердитые. Иной просто конь, так и ржет и лягает — подойти страшно; а потом пообладится, смотришь, как шелковый, так в езде хорош, что лучшего не надо. Главное только, с какой стороны подойти. Ну да прощай, матушка. Надо взглянуть в лавки: что за товар привезли? Ты в театр пойдешь вечером?
— Не могу, Федор Иваныч: душа неспокойна. Пока эта собачка будет у актерки, никуда не пойду, а в особенности в театр. Ты смотри, она еще ломаться станет, точно чиновная какая-нибудь, наша сестра. Уж такая амбиционка, что из рук вон, смотреть гадко! Ты один ступай в театр, а я не пойду ни за какие сокровища, просто не пойду. Что играют? — спросила она с любопытством.
— Дон-Жуана какого-то.
Городничиха немного задумалась.
— Нет, — сказала она решительно, — не пойду.
— Ну как хочешь, матушка, — хладнокровно отвечал ей муж.
После чего пошел в свой кабинет, переоделся, закусил и, сев снова на дрожки, отправился в ряды.
Теменевский городничий был в самом деле прекрасный человек. В полку, где он служил, его решительно все любили за кроткий нрав, за всегдашнюю веселость.
Он всегда слыл верным другом, хорошим начальником, почтительным подчиненным. Супруг внимательный, отец чадолюбивый, он любил жить в кругу своего семейства и занимался с истинной любовью воспитанием любезных детей своих. В отношениях своих по службе он никогда неправого дела не делал, больниц и острогов не обкрадывал, нищим помогал и если иногда и пользовался кое-какими доходами, то это совершалось вследствие особенных расчетов, а не притеснении. Никто не лишался из-за него своего насущного хлеба, никто не пролил слезы от его жестокосердия. Он был примерный городничий, и теменевские жители благословляли свою судьбу.
Когда он явился в ряды, купцы, завидевши его издали, кланялись ему в пояс, а он благосклонно с каждым разговаривал, иного расспрашивал про дела, другого трепал по плечу, третьего в шутку щипал за бороду, — словом, был мил и любезен, как только можно быть городничему. К тому ж в каждой лавке хвалил он что-нибудь с особым восхищением. В одной крупа казалась ему редкой доброты, в другой железный товар изумлял его своей прочностью; в одном месте ему кофе чрезвычайно нравился, в другом сахар приходился ему необыкновенно по вкусу. О красном товаре и говорить нечего: все решительно нравилось. При таковых похвалах купцы немного морщились, однако ж кланялись униженно, просили осчастливить распить тотчас бутылочку в лавке или удостоить пожаловать в дом на угощение. Но городничий отказывался, по принятому правилу, от угощения и продолжал себе гулять по рядам, расточая повсюду похвалы и отвечая милостиво на обе стороны почтительным поклонам и кудреватым приветствиям.
В эту минуту встретился он с Поченовским, который весело шел с репетиции. Картуз его едва держался на затылке: билеты для вечернего спектакля были уже все разобраны.
— Э, брат Осип! — закричал городничий.
Надо заметить, что Федор Иванович, исключая свои прочие качества, был любителем искусств и охотником до литературы. Театру покровительствовал он в особенности, нередко угощал у себя режиссеров и даже, забыв начальническую важность, называл просто немца Адамычем, а поляка — Осипом.
— Эй, Осип! — закричал он. — Старый дружище! Откуда?
Осип поклонился с видом почтительной дружбы.
— С репетиции, ваше высокоблагородие.
— Хорошо, братец, хорошо! Ну, не нужно ли вам чего? Не прислать ли десятских из пожарной команды для балета? Не потребуется ли чего по части полиции?
— Покорнейше благодарим. Если изволите, попросим.
— Отчего же, братец? Рад помочь старому другу. Ты на меня жаловаться не можешь: кажется, хорошо вместе живем.
— От души чувствую.
— А сбор-то нынешний год будет, кажется, порядочный. Я этакой ярмарки не запомню.
— Дай бог.
— Хорошо, братец, хорошо! Радуюсь, радуюсь. Смотри же не оплошай вечерком. Ты играешь Дон-Жуана?
— Я-с.
— Ну, хорошо, брат! Посмотрим. Прощай, Осип.
— Прощайте, ваше высокоблагородие.
— Да бишь… Осип! Забыл совсем. Какая у тебя там собачка?
— Собачка-с?
— Да. Глафира моя Кировна увидала у жены твоей какую-то собачку — так ею и бредит. Пришли, пожалуйста.
Поченовский побледнел.
— Ваше высокоблагородие, требуйте чего хотите: душу отдам, а собачки неможно.
Городничий нахмурился.
— Послушай, Осип, не советую, брат, тебе со мною ссориться. Мы, кажется, были до сих пор друзьями. Ты знаешь, я тебя люблю и готов всегда помогать. Иногда бы и не следовало, да уж ты мой характер знаешь: не могу отказать приятелю.
— Чувствую, ваше высокоблагородие.
— А кажется, я ничего от тебя не требовал до сих пор, жил как с родным братом.
— Чувствую, ваше высокоблагородие.
— То-то же. А вот в первый раз попросил самого вздора — собачонки, так и неможно.
— Ваше высокоблагородие, собачка-то не моя, жены моей. Я бы не только отдал ее, задушить готов. И что в ней? Предрянная. Да вы жену мою знаете. Собачка дрянь, лает все, мерзкая, кусается, поганая шельма. С ней не сладишь, с женой моей. Не отдаст, я ее знаю, не отдаст. Разве вы прикажете.
— Эх! Видно, ты баба, Осип, что с женою сладить не можешь.
