Со взведенным курком - [29]

Я рассказал и, в свою очередь, спросил:

— А что вы здесь делаете?

— Листовки печатали, — пояснил Мячин. — Типографию уже спрятали, листовки сложили, в город понесем.

К вечеру они забрали свой драгоценный груз и ушли в Златоуст, оставив меня в балагане одного.

— Завтра кто-нибудь из нас вернется, — пообещал Костя. — Принесем тебе одежду, паспорт, скажем, куда ехать. Не беспокойся и жди.

Я молча мотнул головой.

Еще договорились, если что случится — появится кто подозрительный или тем более полиция, — я уберусь с зимовья, пойду по направлению к Уржумке и остановлюсь поблизости от больших лиственниц, против шестой версты железной дороги. Эти места мы все хорошо знали.

С тем и расстались.

Под берегом я развел костер, согрел в чугунке воды, чтобы вымыться, хоть немного отскрести тюремную грязь. Спать улегся не в балагане, а в кустах — на случай полицейского налета.

Но ночь прошла спокойно. Утром я встал, разыскал в балагане удилище, нарыл червей и в одном белье уселся на крутом бережку наловить рыбки на завтрак. На душе было спокойно и умиротворенно — правда, без особых на то оснований. Рыбная ловля — наслаждение. Сколько прошло времени в этом занятии, не знаю. Подле меня уже лежало несколько рыбешек.

Мне показалось, что в кустах справа мелькнуло что-то серое. Я пристально всмотрелся. «Мерещится!» — успокоил я себя и снова перевел взгляд на поплавок.

И тут сзади вылетели двое конных. Передний чуть не наскочил на меня. Я с размаху — бух в воду! — и на тот берег, в кусты. Сразу броситься на лошадях вслед с обрыва в реку стражники не решились. Взбешенные, они открыли по мне пальбу.

Поистине судьба в тот раз словно забавлялась: зло издеваясь, в последний момент она сама же спешила на выручку.

Все сложилось куда хуже, чем могли предполагать и я и товарищи. Кто же знал, что мне придется спасаться от преследователей почти голым, в одном нижнем белье? Двигаться по условленному маршруту — об этом надо было забыть: как пройдешь в одном белье по ровной открытой местности? Такую странную фигуру сразу приметят.

Я решил повторить маневр, к которому прибег накануне, дугой обогнуть кустарник, из которого выскочили верховые, зайти преследователям в тыл и, спрятавшись в непролазном кустарнике, дождаться ночи. А ночью, «выкрасив» белье в грязи, чтобы оно не было таким заметным, пробраться в город, к своим.

В сумерки я двинулся к златоустовскому пруду, рассчитывая берегом выйти к Садовниковым — их дом стоял недалеко от леса. Тут мне не повезло: на облаву подняли, оказывается, не только полицию, но и войска, и они оцепили весь район. Тут и там горели костры, дежурили пикеты. Полиция, наверно, рассчитала, что, раздетый и голодный, я обязательно стану пробираться в город.

Оставалось единственное — идти условленным маршрутом и к следующей ночи быть у тех больших лиственниц на шестой версте.

И вот в испачканном грязью белье, изнемогая от голода и усталости, с израненными ногами, с ободранным лицом и руками, с гудящей головой, я без отдыха брел всю ночь и добрался до места раньше, чем предполагал. Душу глодал червь сомнения: явятся ли товарищи? Быть может, они уже приходили прошлой ночью и, не найдя никого, решили, что мне не удалось прорвать кольцо? Смогут ли они прийти еще?

Выглянуло солнце. Оставаться так близко от железной дороги было опасно и неразумно. Я забрался подальше в лесную глушь. Хотел было влезть на дерево — оттуда кругом хорошо видно и безопасно, — да не хватило сил. Лег наземь и стал ждать. Страшная это пытка — ожиданием!

Кончился день. Ему на смену пришла ночь — самая скверная ночь в этой моей златоустовской истории. Принялся моросить дождь. Где-то вдали погрохатывал гром. Я дрожал от холода и сырости. Чувство голода, напротив, притупилось. Часам к десяти-одиннадцати (так мне показалось) я собрал остаток сил и потащился обратно к лиственницам. Там в совершенном изнеможении лег меж здоровенных корней и стал прислушиваться.

Чередою тянулись мысли — невеселые, тоскливые. Вся моя недолгая, но не бедная событиями жизнь проходила перед моим умственным взором. Одна картина сменяла другую. В тяжкие минуты человек всегда как бы учиняет смотр своему прошлому. На секунду я ощутил зависть к тем, кто остался в тюрьме, — там хоть не мокнешь под дождем, там хоть дают кусок черного хлеба.. Но все существо мое восстало против этого поганого чувства. Нет, лучше умереть, но на воле!

Дождь усилился, нудно шурша по ветвям. Потом почти вовсе прекратился. Утих ветер. Звуки стали доноситься яснее. Мне казалось, что весь я превратился в одно гигантское ухо, а все чувства слились в одном — в слухе.

Что такое?.. Похоже — условный свист… Но я молчу, не отвечаю. Вдруг тот самый неизвестный нам провокатор выдал условный сигнал и это облава?! Минуту выдержал, а потом все-таки осторожно посвистел. Мне отозвались. Я снова посвистел. И близко, совсем близко шепот:

— Петруська, ты?..

Я узнал голос Сони Меклер. С нею была Соня Быкова, одетая поверх своего платья в мужской костюм. Она сняла его и отдала мне. Девушки принесли мне еды, но наказали есть помаленьку, чтобы не стало худо после трехдневной голодовки. Сказали, куда я должен идти дальше — это было известное мне место в лесу.