Со всеми и ни с кем: книга о нас – последнем поколении, которое помнит жизнь до интернета - [29]

…от профессионалов к непрофессионалам. От определенности к двусмысленности. От последовательности к беспорядочному объему. От непроницаемости авторитета к требованию тотальной прозрачности. От содержательного и познаваемого к взаимосвязанному и неуправляемому.

Взаимосвязанное и неуправляемое. Это про нас. Как будто речь идет о группке первоклашек или о фаланге взбунтовавшихся воинов. В этой двойственной ипостаси мы сражаемся за новое понимание «ценного мнения», или, лучше сказать, «оцененного мнения».

Чрезмерное изобилие непросвещенных, двусмысленных мнений – это как раз то, что элита пыталась затоптать с момента появления коммуникационных технологий. Историк Джонатан Роуз говорит об этом прямо: «С тех пор как появилась письменность, грамотные классы все время пытались отстранить от нее непосвященных, отпугнув их непонятными языками». В Древней Месопотамии, пишет Роуз, писцы добавляли в конце глиняных табличек самодовольную приписку: «Пусть мудрые учат мудрых, чтобы ничего не понял невежда». Сегодняшние ученые ведут себя не так грубо, но сохраняют в своем общении узкоспециализированный жаргон. Поэтому у посторонних часто складывается впечатление, что они не понимают ученых не из-за нехватки ума, а от незнания их тарабарского языка. Можно, конечно, ухмыльнуться, когда таким образом похищают авторитет у абстрактной элиты. Но, как я понял, куда хуже, когда его похищают у нас.

* * *

В течение нескольких лет, не имея вначале никаких дипломов и сертификатов, я писал театральные обозрения для общенациональной канадской газеты Globe and Mail. Я посещал обычно три спектакля в неделю, изредка публикуя нелицеприятные отзывы, которые набрасывал в блокноте во время скучных представлений. Я чувствовал себя не последним театральным авторитетом, так как мое мнение, опубликованное в одной из самых популярных в стране газет, самим этим фактом возносилось на экспертный уровень. У меня никогда не было специального образования, и я не относил себя к театралам. Правда, я стремился учиться, был любознателен, и этого оказалось достаточно. Ведь именно специалисты способны убить интерес широкой публики к своему предмету благодаря излишней дотошности и узкопрофессиональному взгляду. Напротив, я был образцовым вдумчивым обывателем, получившим трибуну в Globe and Mail, откуда и озвучивал свое мнение. Это было забавно и подстегивало мое самолюбие.

Но потом по моим стопам пошли все. Когда это началось? Может быть, в 2008 году? Помню, как я читал отзывы о пьесе, которую я оценил, надеясь найти ссылку на мое мнение. Однако вместо этого я с изумлением наткнулся на восторженный отзыв какого-то местного блогера (как это было грубо – напечатать под этим бредом интернет-адрес вместо набранного курсивом названия газеты или радиостанции). Это меня встревожило – и в меньшей степени показалось неприятным, – потому что этот блогер не имел авторитета, на который могло опереться его мнение, и поэтому какова может быть ценность его рецензии? Кому какое дело, что этот пустозвон думает о пьесе? Моя наивность шла рука об руку с ханжеством. Не было никаких разумных причин ценить мой отзыв выше только потому, что он был напечатан в Globe. Это был сигнал о моем пошатнувшемся положении, на которое посягнул какой-то сетевой узурпатор.

Социальные сети подорвали монополию на мнение в мире театральных, выставочных и кинематографических рецензий, а также отзывов о ресторанах. Несмотря на то что Google и Facebook усиленно разыскивают данные, чтобы монополизировать некоторые отрасли знания (прежде всего выгодные для рекламодателей), мы видим отчетливый рост количества опубликованных в сети любительских суждений. Новые технологии «освобождают» голоса множества людей, несмотря на то что эти же технологии требуют стандартизации и контроля других видов информации.

Эта тенденция не нова. Например, в то время как самым знаменитым детищем новоизобретенного печатного станка стала Библия Гутенберга, он (печатный станок) позволил также (как пишет Элизабет Эйзенштейн),

печатать сочинения алхимиков, пророчества Сивиллы, сочинение Гораполлона об иероглифике и многие другие, кажущиеся авторитетными, а на самом деле мошеннические эзотерические писания, мешавшие подлинной науке тем, что они распространяли ложные знания.

Окутанное непроницаемой мглой средневековое мировоззрение стало в каком-то смысле более доступно грамотному обществу XVI века, чем его современникам. (Получила распространение и порнография. Кто-то, видимо, должен написать исследование о буме подобной литературы, произведенном изобретением Гутенберга.) Историки любят рассуждать о том, что печатный пресс открыл путь к чистому рационализму Просвещения (и это правда). Но машине все равно, что печатать, у станка не было предпочтений в отношении Ньютона и Вольтера. Машина с одинаковым равнодушием печатала ретроградные или «аморальные» писания и передовые или «благородные» творения.

* * *

В конце XIX века во многих газетах появился раздел «Письма читателей», позволивший читателям превращаться в писателей. «Разница между писателем и читателем, таким образом, находится в процессе утраты своей фундаментальности, – сокрушался литературный критик Уолтер Бенджамин. – Читатель в любую минуту готов стать писателем». Он также добавлял: «Литературный авторитет стал общей собственностью, и это вызывает содрогание».