Сны воинов пустоты - [20]

«Учитесь, — говорит классик философского пессимизма Артур Шопенгауэр, — чтобы достигнуть точного и последовательного понимания полной презренности человеческого рода». «Этот мир покрыт столь толстым слоем пошлости, что презрение к нему со стороны каждого умного человека неизбежно приобретает силу страсти», — вторит великому пессимисту французский декадент Бодлер. Нельзя не упомянуть и творчество Луи—Фердинанда Селина, чья философия отчаяния на грани цинизма, апокалиптическое видение мира, бунт против скотской жизни, перерастающий в отрицание самой жизни, вос–принятой исключительно как гнусный бесчеловечный фарс — всё это представляет собой великое и беспрецедентное событие в истории мировой культуры. В целом же, в длинном ряду размышлявших «о ничтожестве и горестях жизни» мыслителей единственную заслуживающую внимания альтернативу суициду предложил другой французский философ, Эмиль Чоран, указавший, что покончившие с собой навсегда лишаются возможности ежедневно смеяться над жизнью. Хотя не исключено, что несанкционированный уход — это и есть самый громкий хохот, когда смеётся сама пустота. В её экстатических раскатах бытие корчится, пронзаемое наднебесными молниями освобождения.

Если Шопенгауэр утверждал, что мир скверен, как только может быть, в силу одного уже факта своего «существования», то несуществующий мир становится уже не так скверен — именно в силу того, что его, в абсолютном отношении, нет:

«Может быть, нечто какое–нибудь есть? Всё же ведь ни ничто! — Совершенный нуль. — Кто же смеётся над людьми, Иван? — Чёрт, должно быть, — усмехнулся Иван Фёдорович. — А чёрт есть? — Нет, и чёрта нет».

Фёдор Достоевский. «Братья Карамазовы».

Главная тайна философии и этики Ивана Карамазова заключается в его апологии небытия. Там, где всё теснит в ничто, господствует нигилизм. «Итак, да здравствует забвение! Я вижу достоинство только в небытии», — провозгласил, комментируя творчество Маркиза де Сада, испанский режиссёр Луис Бунюэль. Воистину: слава ничему!

Таким образом, антифилософия последовательного нонэкзистенциализма отвергает любое решение, которое способно лишить нас свободы отвергнуть всё, что только возможно. И даже то, что отвергнуть совершенно невозможно. Несуществование подразумевает счастье не быть благодаря ничто и выражает стремление к такому соучастию в основаниях собственного небытия, которое приближается к отождествлению с ним. Сопротивление соблазну ви–димости «существования» требует запредельного мужества. Активный нигилизм совершается как прыжок льва. При этом всякий спонтанный акт сопротивления — прямое действие — есть утверждение небытия, независимо от конкретного содержания этого акта. Сила несуществования, явленная в действии такого рода настолько велика, что тысячи Будд в страхе трепещут перед ней. То, что с позиций проявленного мира выступает как самоотрицание, с точки зрения абсолютного небытия представляет собой наиболее совершенное самоутверждение, наиболее радикальную форму мужества несуществовать.

Небытие не несёт в себе никакой угрозы, поскольку мы сами и наш мир – всё это и есть проявленные формы небытия. В экзистенциализме смысл жизни заключается в преодолении отчаяния, связанного с отсутствием смысла. В нонэкзистенциализме смысл жизни заключается в восторге, вызванном отсутствием жизни: восторгом приоткрывается ничто. Только в ответе на этот зов небытия человек раскрывает свою собственную пустотную природу, осознаёт наличие скрытого смысла внутри самого разрушения смысла. Победа над тревогой отсутствия смысла достигается там, где предельная истина понимается не как нечто определённое, а как пустота, поглощающая собою всё. В принципе сама пустота — это и есть единственно возможный окончательный смысл, в контексте которого евангельская притча о блудном сыне означает его блуждание на чужбине «бытия», раскаяние и возвращение в отеческий дом — в пустоту. «Если мы захотим возвести факт в степень морали, то эта мораль будет гласить: продукты декаданса более ценны, чем средние, воля к ничто торжествует над волей к жизни, а общая цель, выраженная в христианских, буддийских, шопенгауэровских терминах — лучше не быть, чем быть», — так говорил Фридрих Ницше. Согласно его мнению, величайшим доводом против бытия является сам страдающий и всесозерцающий Бог.

Как освободить от тирании иллюзии бытия всё живое и неживое? Для этого воин пустоты деонтологизирует мир, одновременно субстантивируя (но не персонализируя) ничто, стремится к тому, к чему банальному человеку вообще не положено стремиться. В игру вступает запредельное. Подобно льву, он забирается в укрытие и там творит свою философию и этику, согласно которой сила небытия всегда предпочтительнее слабости бытия. Восстание воина пустоты против банальной иллюзии мира есть, прежде всего, восстание против желания жить в роде и продолжать род. «Смеющиеся львы Заратустры приходят лишь для того, чтобы весело смеяться смертью, то есть, всякий раз уничтожать каждый хнычущий Эрос! В противном случае, «вечная женственность» снесёт всё и всех — вниз», — так говорит Азсакра Заратустра. Воин пустоты принципиально не принимает ничего, что досталось ему по наследству из обломков несамодостаточной галлюцинации, ничего из того, что транслируют средства массовой коммуникации, обслуживающие бытие. Он сражается не только против насилия власти, но и против массового сознания, доверяющего власти. Он конструирует радикальные авантюры мысли, выходящие за рамки повседневности, во всех вопросах придерживается личных, а не общепринятых мнений. Ещё Макиавелли говорил, что тот, кто желает обмануть, всегда имеет в своём распоряжении толпы, желающие быть обманутыми. Поэтому крайне важно мыслить не как все. Пустота не каждому открывается, задача овладения ею — задача сугубо творческая. Пустота больше, чем истина, больше чем жизнь и смерть, больше, чем вся вселенная. Мистика пустоты — это воинственная метаэротика непрестанного наступления, всегда агрессивная сверхлюбовь и надненависть к пустоте.