Сны Сципиона - [26]

— Отец, но ведь у римского народа есть же большое общинное поле, так ведь? — вдруг спросила Младшая.

— Есть, конечно. И что из того?

— Разве эту землю нельзя дать таким старым солдатам, как твой разбойник? Отрезать от общей земли по наделу каждому из тех, кто воевал с Ганнибалом и лишился дома. Рим ведь может это сделать?

Мы с женой переглянулись.

— Тебе, милая, стать бы народным трибуном, — улыбнулся я. — Одна незадача, патриции не могут ими быть.

— Так что же делать? — спросила Младшая с недетской серьезностью.

— Надо подумать.

Младшая, непоседа, как всякий ребенок, вскоре убежала в погоне за яркой бабочкой, Старшая, вновь выйдя из дома, пошла собирать цветы. Она рвала их с каким-то ожесточением и тут же выбрасывала. Лицо ее при этом не отражало ничего — ни восхищения красотой сорванных бутонов, ни раздражения, когда она ими сорила. Мысли ее были далеко.

— Я вот о чем думаю… — Эмилия прижалась ко мне, и это означало, что разговор сейчас начнется важный, и мне не понравится то, что она скажет.

— Как женить Луция? Ты пробовала подыскать ему невесту? — я постарался атаковать, опережая.

Но она умело отразила удар:

— И не однажды. Но ты бы видел, что он устраивает в этом случае! — она рассмеялась, похоже, ей нравились выходки нашего младшего сына. — Представь, чудная девушка, шестнадцати лет, достойный отец, и вот мы приходим с Луцием к ним на обед. Повеса в шафрановой тунике, тога из пушистой дорогущей шерсти, темные кудри до плеч, пальцы унизаны перстнями. Красавец, ничего не скажешь. Милей, чем ты был когда-то.

— О, я даже не сомневаюсь.

— Девушка в восторге и кивает отцу. Но Луций едва бросает на нее взгляд. Поприветствовав хозяина с супругой, он начинает расхаживать по атрию, рассматривает на поставцах серебряные кубки и спрашивает об их цене. Потом тут же начинает интересоваться, сколько хозяин дает за своей дочерью приданого. Услышав сумму, поворачивается и молча уходит. Таков наш Луций.

— Он ищет большое приданое? Мы вроде как не бедны нынче.

— Для забав Луция даже денег Креза не хватит.

— Надеюсь, он образумится, — проговорил я, сам не слишком этому веря.

Значит, разговор не про Луция. О чем же тогда?

— Мой брат пойдет в консулы на следующий год. Его совершенно точно изберут. Имя павшего консула, нашего отца, теперь произносят с благоговением. У брата два чудных мальчика-погодка. Он только что развелся с женой и снова женится. Думаю, у него будут еще сыновья… — Эмилия помолчала. — Я хочу поговорить с ним, пускай Публий усыновит одного из моих племянников.

Я вздохнул: видимо, Эмилия уже не надеялась, что у нашего первенца будут когда-нибудь дети.

— А Луций? Он ведь еще молодой человек и, кажется, не жалуется на здоровье.

Эмилия бросила на меня косой взгляд.

О, я очень хорошо знал это выражение, означающее: не притворяйся глупцом! А то ты не знаешь…

Да, знаю, милая, он жаждет развлечений, так и сгорит в круговерти дел без цели и пиров во имя чужих побед. Принцип, павший прежде, чем гастат уступит ему свое место в шеренге.

* * *

Перед обедом я вновь взялся за стиль. Но вместо своих записок я принялся сочинять письмо Семпронию Гракху, приглашая в гости. Я попытался в своем послании быть как можно убедительнее, расписывая приятности сельского уединения, — ведь от этого визита зависела судьба моей малышки.

Перед обедом мне сделалось совсем худо — боль в боку вспыхивала при каждом движении и при каждом вздохе, а к горлу подкатывала тошнота. Так что за столом я лишь пригубил вино, а пищу брал в рот для виду, слегка надавливал зубами, чтобы ощутить вкус, и аккуратно и по возможности незаметно выплевывал в салфетку, а затем стряхивал под стол — к обычным объедкам полуразжеванные кусочки мяса и хлеба. Мне было жаль усилий моего повара, готовившего чудесные блюда, сейчас он стоял в дверях столовой и внимательно наблюдал, понравилась ли его стряпня хозяину и гостям.

Я надеялся, что он не заметил, как я плююсь приготовленным с таким тщанием мясом.

— Я знаю, для кого ты прячешь свой золотой прибор, — вдруг сказала Корнелия Старшая. — Для своей любимицы… — И она бросила поросячью косточку на тарелку Младшей.

Я так опешил, что забыл, для чего поднес салфетку губам, и невольно проглотил кусок. Зверек в боку тут же сделал кульбит — шустрый, что твой Ганнибал, и я почувствовал, как рвотная спазма поднимается от желудка наверх. Я спешно вскочил и, как возлежал за столом босиком, пошлепал из столовой в свой таблиний, быстрым движением задернул за собой занавеску. Здесь два моих неутомимых служителя — Диодокл и Ликий — занимались делами: Ликий переписывал на папирус с табличек мои вчерашние записи, а Диодокл рассчитывал траты на завтрашний обед. На бронзовой подставке горело сразу четыре светильника. Диодокл догадался тут же, что со мной творится, и спешно подставил полу своего греческого плаща, куда меня и вырвало. Я отер тыльной стороной ладони губы и уселся на скамью рядом с Ликием. Запах рвоты вызывал новые приступы тошноты. Диодокл спешно убежал — замывать плащ. А Ликий протянул мне кубок с каким-то темным отваром.

Я выпил и, откинувшись на спинку скамьи, сидел так довольно долго. Боль стала понемногу уходить. Ликий помедлил, но все же протянул мне льняную салфетку. Наверняка планировал после нашей трапезы, когда господа покинут триклиний, завернуть в нее оставшийся кусок курицы или поросенка. Ему было жаль приготовленной чистой салфетки — это ясно отразилось на его лице. Я прижал ткань к губам.