Сны памяти - [33]

твой крестильный крест.

…На больничный коврик

упадает крест.

А внизу склоненная

изнывает мать.

Детские ладони

ей не целовать»

Эта Валенька — чем не российский Артур двадцатого века? «Гвозди бы делать из этих людей!»

Но, признаться, и во времена моей влюбленности в Багрицкого эти строчки как-то смущали меня, царапали сердце, что ли. Так же, как еще году в 45-м, с вечера, посвященного молодогвардейцам, я ушла возмущенная: там выступали матери Вали Борц, Олега Кошевого и других — и говорили, как они гордятся героической гибелью своих детей. Это было так античеловечно, так омерзительно, что проняло даже меня, абсолютно правоверную комсомолку.

Недавно, прочитав изданную «Мемориалом» книжку «Мы предчувствие… предтеча…» (Л. Поликовская, Москва, 1997) о чтении стихов в Москве, на площади Маяковского в 50-х — 60-х годах, я поняла, что у нас в Харькове то же явление имело место гораздо раньше, еще в конце 40-х — начале 50-х. Наверное, можно говорить не только о сходстве, но и об отличиях этих двух параллельных явлений: мне кажется, что стихи, привлекавшие нас в Харькове, были менее политизированы, чем те, что собирали любителей поэзии на Маяковке; и, по-моему, они были более высокого поэтического уровня — и не только Гумилев или, скажем, Светлов, Багрицкий, но и вполне самодеятельные, но уже состоявшиеся к тому времени Рахлина, Чичибабин, Герасименко (он писал стихи на украинском языке — по-моему, очень талантливые). Словом, то, что происходило на Маяковке, «мы уже проходили». Может быть, поэтому Маяковка прошла совершенно мимо моего внимания, не оставив о себе никакого впечатления. «Ну, собираются и бузят какие-то графоманы», вот «были люди в наше время — не то, что нынешнее племя…»

Читали не только стихи. Алик Басюк шпарил наизусть Писарева. Впрочем, его мало кто слушал.

Конечно, прав будет тот читатель, который, прочитав описание нашей жизни в 1946-м — 47-м гг., скажет: «Свежо предание, да верится я трудом… Ведь я наслышан о подавлении всяческой свободы в те годы».

Современному читателю, может быть, странно будет прочитать, что нас объединяло еще одно, отграничивая собственно Лавочку от всех других, примкнувших к ней: МЫ ВМЕСТЕ ЕЛИ. Не то, чтобы ходили в столовку — даже не помню, были ли тогда какие-нибудь общедоступные столовые. Просто в один из перерывов между занятиями доставали свои сумки, разворачивали принесенную из дому снедь, кто-нибудь поднимал очередной бутерброд: «Кому?» — «Лидочке!» И Лидочка получала этот уже обобществленный бутерброд, точно такой, какой принесла с собой сама. Надо сказать, что наша пища не отличалась ни изысканностью, ни разнообразием. Иногда это был кусок хлеба со шматом сала, и каждый день, у каждого, хлеб, намазанный толстым слоем сливового повидла. Дело в том, что в нашем все-таки южном городе во всех семьях по осени готовили припасы на зиму. Как правило, ведрами варили повидло из «угорки» — это такая слива с хорошо отделяющейся косточкой. Расчет простой: слива на юге дешевая, ее продают прямо на улицах ведрами. Для повидла требуется мало сахара, и оно в глиняных глечиках-кувшинах сохраняется всю зиму без всяких там холодильников (их тогда ни у кого еще не было). Такой припас был буквально в каждом доме. Это и был наш обед. Изредка выпадали и пиршества. Дядя Юлика Даниэля работал мастером на кондитерской фабрике, и когда Юлик приходил к дяде на работу, сердобольные работницы насыпали студенту-фронтовику полную сумку шоколадного лома. Юлик доставал эту свою полевую сумку и вываливал ее содержимое на клочок бумаги. А отец Алика Басюка тоже где-то такое работал, и у него дома скапливались обувные заготовки, кожаный раскрой. Конечно, до того, чтобы есть его, как таковой, не доходило. Но если Алику удавалось стащить у отца пару заготовок, он загонял их подходящему человеку, и тогда — «Айда в пивную!». Он скупал все жетоны на пиво и поил всех желающих, т. е., фактически весь факультет. Пивная на некоторое время становилась недоступной для простых смертных: жетоны-то все скуплены — студенты пируют! И еще раз в месяц, в день получения стипендии мы все гуртом отправлялись в кондитерскую, покупали на всех «гаспароны», это такие шоколадно-вафельные конфеты, производства местной кондитерской фабрики, вероятно, что-то вроде нынешних сникерсов, что ли. Само название чего стоит — гаспарон! Тоже напоминало Испанию.

Смысл и значение таких вот совместных трапез еще не исследован — вероятно, они ведут начало с первых христианских общин. Это явление на практике хорошо знакомо нынешним заключенным и, наверное, солдатам. А интересно бы понять, в чем тут дело. Ведь недаром же в израильских кибуцах такое значение придается коллективному, в общей столовой, приему пищи.

Вот так: стихи, бутерброды с повидлом, юношеские романы — все это вместе определяло особую атмосферу моих студенческих лет. Но, думаю, главное, что многих притягивало к нам, — это дух вольницы, своего рода казачья атмосфера. Никто не главный, нет никаких указчиков. Конечно, были обычные студенческие проказы (так, однажды кто-то из парней влез на отполированный мраморный цоколь памятника Шевченко на главном парке в центре города и вставил в руку бурлака, лежащего на постаменте в позе страдания, пустую водочную бутылку — она, как отмеренная, поместилась между ладонью и открытым ртом шевченковского героя; а кто-то другой накинул на плечи несчастной Катерины, поверх гранитной шинели, свою старую шинелку. «Наконец нашелся отец байстрюка!» (незаконного ребенка Катерины) — воскликнул кто-то. В другой раз наши парни гуляли не в университетской пивнушке, а в подвальчике на Сумской. И вот открываются двери подвальчика, и процессия выносит на плечах Мусика Каганова, а Юра Финкелынтейн басом поет над его телом отходную.