Сны памяти - [19]

Но настоящая паника охватывала крестьян, когда инспекторская проверка проводилась осенью, после того, как приходило время колоть откормленных свиней Ведь полагалось шкуру с каждой свиньи сдать государству. А шкура ценилась даже больше, чем сало и мясо: она шла на сапоги. Украинские крестьяне никогда не носили лапти, а только сапоги. За парня-лапотника ни одна невеста замуж не пойдет.

А шкуру надо не только спрятать, но и тайно выдубить — для этого во дворе выкапывают яму, в которой шкуру вымачивают в каком-то растворе — в квасцах, что ли. От ямы несет такой вонью, что скрыть тайник совершенно невозможно. И снова, как только разносится слух, что идет инспектор, все начинают суетиться, наливать для инспектора бутылку самогона, яму забрасывают огородной ботвой, засыпают землей и снова ботвой. И только если у инспектора хорошие отношения с хозяином и если он в первых хатах допился уже до того, что не только вонючую яму может не учуять, но не заметит, даже если сам в нее провалится, — хитрость могла удаться. Потом когда-нибудь, конечно, могут спросить: «Петро, откуда это у тебя новые чоботы?» — «Та в Белгороде на базаре купил».

Во всех этих деревенских хитростях принимала участие и я: «Ларо, бижи до Люби, скажи за инспектора, нехай Борьку ховае», а не то, так и нашего Борьку вытаскивали из печки, тащили на руках прятать в хлев. Это заменяло городские игры в сыщиков-разбойников. Няня отпускала меня с детьми постарше в лес, за орехами, на речку, которая протекала тут же, за огородами. Одного мне не доверяли — подбеливать хату, тем более мазать пол. Пол в хате — конечно, земляной, по субботам его мажут глиной, разведенной с коровяком (коровьим навозом); мазать надо так, чтобы пол стал гладким, «як яечко», а я оставляла на нем, сыром, следы своих босых ног — вот меня и выгоняли из хаты на улицу, пока пол не подсохнет. Вечером, пока солнце не зашло, я усаживалась на «призьбе» (завалинке) и читала девушкам, вдвое старшим, чем я, книжки. Когда в деревню забредал фотограф, делал портреты всех членов семьи, меня непременно фотографировали с книгой в руках.

Няня оставалась жить с нами почти до самой войны, и только году в 38–39 уехала к себе в деревню.

Этому предшествовала жестокая ссора мамы с нею. Я не знала, из-за чего они ссорились, но, конечно, была на стороне няни, и когда няня уехала, винила в этом маму. Ни тогда, ни позднее, когда я была почти взрослая, мама мне не сказала, в чем было дело. Уже после войны, вернувшись в Харьков из эвакуации, я случайно встретила на улице няню. Она меня остановила и сама рассказала историю, от которой до сих пор у меня щемит сердце. «Ларо, скажи Марусе (маме), щоб вона на мене не сердилась, я ж не сама, то мене та змиюка, Клавдя Петривна, пидбила». Оказывается, было вот что: после папиного ареста маму уволили с работы как жену врага народа. С нами жила моя двоюродная сестра Ама, дочь маминой старшей сестры, тоже арестованной. Мама немного зарабатывала, устроившись в подмастерья к частной портнихе. Год или два года спустя ей удалось устроиться на работу в библиотеку харьковского Дома Учителя. К ней приставили стукачку Клавдию Петровну. Уж не знаю, какие тайные «контрреволюционные» замыслы Клавдия Петровна должна была выведать у мамы. Для этих целей она подружилась с мамой, приходила к нам в гости, дарила подарки маме и мне, прикрепила наши хлебные карточки к привилегированному магазину. Это все вызвало у мамы подозрения, она стала расспрашивать Клавдию Петровну насчет этого самого магазина. И тут «подруга» из хорошего ли отношения или запутавшись в объяснениях, созналось, что ей поручено следить за мамой, доносить в НКВД о ее знакомствах, родственных связях, переписке и т. п. Мама, вместо того, чтобы растрогаться такой откровенностью, прогнала Клавдию Петровну, как сказали бы в прошлом веке, «отказала ей от дома», и предупредила меня: «Лара, не впускай больше Клавдию Петровну в дом, не принимай от нее никакие подарки, даже дверь ей не открывай». Я помню — однажды я вышла на стук в дверь, увидела Клавдию Петровну, которая успела сунуть мне в руки какой-то пакет. Я пакет развернула: любопытно же! Там был красивый узорчатый платок, духи «Красная Москва» — мамины любимые, пудра и еще что-то. Я испугалась, снова все завернула в бумагу и выбежала на лестницу, чтобы вернуть все это. За дверью, прямо на лестнице, сидит Клавдия Петровна, я бросила пакет ей на колени, она стала что-то говорить и заплакала. Мне потом мама объясняла, что эти подарки ей выдавали в НКВД, а теперь она боялась, что у нее могут быть неприятности за невыполнение задания, главное же за то, что она перед этой Брухман раскрыла себя. И тогда Клавдия Петровна стала искать пути для восстановления возможности продолжить наблюдение. Она стала вербовать в стукачи няню. Пообещала ей, что если няня будет передавать ей мамины письма, няне отдадут комнату в нашей квартире. А если откажется, Юрика (няниного младшего сына) отчислят из летного училища. Няня, конечно, очень боялась за Юрика. И стала передавать ей письма, которые мама получала от сестры и брата. Приходили не только письма, но и продуктовые посылки. Вот тогда я и услышала, как дядя Миша учил тетю Этю, чтобы она на собрании не признавалась, что поддерживает связь с женой врага народа. А письма — вот они! Дядя Миша по своим каналам узнал, каким образом эти письма попали в КПК (комиссию партийного контроля) Вот так и обнаружилось нянино предательство. Начало этой истории мне рассказала няня, а много позднее я узнала ее целиком от тети Эти. Мама никогда мне ничего так и не сказала. Она знала мою любовь к няне и, наверное, щадила мои чувства. Но каково было ей самой слышать мои попреки и не отвечать на них. А каково было няне! Рассказывая эту историю мне, она плакала. Во время войны на фронте погибли сын Петя и муж Зины Семен, а Юрик, ставший после училища летчиком-испытателем, тоже погиб вскоре после войны, испытывая новую модель самолета. Не осталось ни одного взрослого мужчины в семье. «То Бог мене покарав», говорила няня. К нам она даже зайти не захотела. Осталась жить в Никольском, в Петровой хате, со снохой Нюрой и внуком. Тетя Этя, добрая душа, ни в чем ее не обвиняла, сохраняла с ней хорошие отношения и сама приезжала несколько раз на летние месяцы к няне в деревню. Приезжал и дядя Миша.