Сновидения и рассуждения об истинах, обличающих злоупотребления, пороки и обманы во всех профессиях и состояниях нашего века - [46]

И между «Иисусе» и «сеньор» протянет руку и в уплату за консультацию сцапает дублон.

— Нет, не выйду я отсюда, — сказал маркиз, — покуда тяжбы не начнут решать врукопашную. Ведь в былые времена, когда за отсутствием законников спорные дела решались поножовщиной, говорилось, что лучший алькальд дубинка, отсюда и пошла поговорка: суди его алькальд-дубинка. А если выйду, то лишь затем, чтобы присоветовать кое-что мирским властителям; ибо если кто хочет жить мирно и богато, пусть платит законникам своего недруга, дабы те его облапошили, обокрали и извели. Скажи-ка, а Венеция еще существует?

— Еще как существует, — отвечал я, — в мире только и есть, что Венеция и венецианцы.

— Хотел бы я отдать ее дьяволу, — сказал маркиз, — тем бы я самому дьяволу насолил, ибо отдать ее кому-то можно с одной лишь целью — причинить зло. Республика сия такова, что будет существовать, лишь покуда нет в ней совести. Ибо если вернет она чужое, у нее ничего своего не останется. Славный народец! Город, заложенный на воде; казна и свобода в воздухе; бесчестие в огне. И, в довершение, люди, из-под ног у которых ушла земля, и остались они средь прочих наций морской ракушкой, и для всех государств они — сточная труба, куда стекаются все нечистоты мирного и военного времени. Турки позволяют им вредить христианам, христиане — туркам; они же, чтобы иметь возможность вредить и тем, и другим, — ни басурмане суть, ни христиане. И потому сказал один из них во время баталии, науськивая своих на христиан: «Задайте им, вы же прежде венецианцами стали, чем христианами». Оставим это, и скажи мне: много ли таких, кто вожделеет милости сильных мира сего?

— Больных этим недугом так много, — отвечал я, — что все королевства превратились в больницы.

— Скорее уж в сумасшедшие дома, — возразил он. — Я собирался выйти, но, выслушав твою реляцию, не двинусь отсюда. Однако мне хотелось бы, чтобы сказал ты этим тварям, у коих на первом месте тщеславие и честолюбие, что короли и князья во всем подобны ртути. Во-первых, если кто захочет ухватить комок ртути, он ускользает из-под пальцев; того же достигают и те, кто тщится приблизиться к королю больше, чем велит благоразумие. Ртуть не знает покоя; таков же и дух монархов, постоянно волнуемый докукой дел. Всех, кто возится со ртутью и имеет с ней дело, донимает дрожь; и те, кто имеет дело с королями, тоже должны пред лицом их дрожать от почтения и страха, ибо в противном случае им неизбежно предстоит познать и дрожь, и падение. Удовлетвори же в последний раз мое любопытство: кто царствует теперь в Испании? — а затем я распадусь в крошево, так мне спокойнее.

— Скончался Филипп Третий, — сказал я.

— То был святой король и непревзойденной добродетели, — сказал маркиз, — судя по тому, что возвестили мне звезды.

— Вот уж несколько дней, как царствует Филипп Четвертый, — сказал я.

— Вот оно что? — сказал он. — Значит, уже пробило три четверти того часа, которого я дожидался?.

И с такими словами он заторопился, и поднялся к отверстию колбы, и опрокинул ее, и выбрался наружу. А затем пустился бежать, приговаривая:

— Больше справедливости будет от четвертого, чем было ее прежде от всех вместе взятых с первого до последнего.

Я хотел было догнать его, но тут схватил меня за руку один мертвец и сказал:

— Пускай себе идет, он всем нам голову заморочил. А ты, когда вернешься в мир, скажи, что встречался здесь с Аграхесом и он жалуется, что вы треплете его имя, говоря: «„Теперь увидите“, — сказал Аграхес». Я и есть Аграхес. Так вот знай: ничего такого я не говорил. Мне дела нет, увидите вы теперь либо никогда не увидите, А вы вечно твердите: «„Теперь увидите“, сказал Аграхес». Только ныне, когда услышал я, как ты и этот в колбе говорили, что на престоле Филипп Четвертый, могу сказать: теперь увидите. А раз я Аграхес — теперь увидите, сказал Аграхес.

Он удалился, а передо мною очутился человечек, похожий на черенок от ложки, с волосами торчком, взъерошенный, рыжеватый и веснушчатый.

— Что тебе, портняжка? — сказал я. А он в ответ без запинки:

— Вот и попал пальцем в небо. Я не кто иной, как ходатай по делам. И не давайте никому кличек. Я зовусь Арбальяс и хотел сказать вам это, чтобы вы, живые, не твердили вечно о ком попало: «Он и есть Арбальяс».

Тут приблизился ко мне некий старец, крайне разгневанный; был он очень сутул, из тех, кто тщеславится сединами, с окладистой бородой, глубоко запавшими глазами, лбом, изборожденным морщинами, насупленными бровями и в одеянии, каковое сочетало причудливость с неопрятностью, придавая бедности таинственный вид.

— Я должен поговорить с тобою подольше, чем Арбальяс, — сказал он. Садись.

Мы оба сели. И тут, словно вылетев из дула аркебузы, встрял между нами человечек с обличьем домового, эдакий крохотный сколок с Арбальяса, непрерывно верещавший и дергавшийся. Сказал ему старец весьма степенно:

— Ступайте докучать другим, вернетесь попозже.

— Мне тоже нужно поговорить, — канючил тот.

— Кто он таков? — спросил я.

— А ты не догадался? — отвечал старец. — Кто же это может быть, как не Чисгаравис?

— Двести тысяч ему подобных разгуливают по Мадриду, — сказал я, — и, куда ни глянь, везде Чисгарависы.