Снова в школу и иже с ним - [14]

Нормально рисовать сходу я не смог — рука поначалу дико дрожала, линии выходили или слишком вдавленными в бумагу, или едва заметными, к тому же большей частью косыми, в смысле, явно не тем, что я планировал. Я даже начал думать, что теперь мой удел — минималистические шедевры в стиле «палка–палка–огуречик» или что–то из очень–очень возвышенного абстракционизма с пафосным «я так вижу».

Но нет, после некоторых мучений на листе начала–таки вырисовываться Лили Снейп, до последнего замужества Поттер и в девичестве Эванс. Прогресс был просто потрясающим — учитывая, что у меня в прошлой жизни–то начало получаться что–то нормальное только после года попыток…

Надо сказать, рисунком я увлекся. Смотреть на фотографии — совсем не то, что видеть человека наяву, разница между безжизненной, пусть и двигающейся картинкой, и живыми эмоциями, жестами, мимикой, мимолетными взглядами, полуулыбками… На бумаге постепенно появлялась мамина уютная усмешка, ямочки на ее щеках, спокойный, но с едва заметной грустинкой взгляд, короткая прядь у виска, выбившаяся из наспех завязанного утром хвоста…

— Мэтт?

Я даже не заметил, как в комнату вошла мама.

— Мам? — я сразу заполошно подскочил со стула. Как–то не получается у меня к ним всем сходу привыкнуть. Особенно к ней.

— Себастиан сказал, что у тебя болела голова и ты лег спать, — обеспокоенно начала мама, и тут ее взгляд упал на стол. Она с каким–то приятным изумлением рассматривала простенький, в общем–то, рисунок.

— Просто… хотел сделать сюрприз, — не сразу нашелся я с ответом.

— Ты раньше не говорил, что рисуешь, — она, взглядом спросив разрешения, взяла со стола лист.

— Таился ради этого выражения лица, — растерянно улыбнулся я. — И сюрприза. И стеснялся. Мы можем поговорить об этом как–нибудь потом? — когда я придумаю что–нибудь относительно правдоподобное…

— Это потрясающе, — мама покачала головой и неожиданно крепко обняла меня. — Спасибо, мне очень приятно…

Я смог только пожать плечами. Мама отстранилась и задумчиво потерла щеку.

— И давно ты рисуешь?

— Ну, сравнительно, — врать откровенно не хотелось, но и говорить «уже лет пятнадцать» явно было не лучшей идеей.

— Это очень здорово, правда, — мама несколько секунд на меня гордо смотрела, потом скорчила легкомысленную гримасу и еще раз обняла меня. — Ты очень талантлив, Мэтью, — на это я промолчал. — Ладно, юный Леонардо, ты окажешь нам честь и спустишься к ужину?

— Да, конечно, — я торопливо кивнул, мама, взяв меня за руку, направилась на кухню.

Ужин был очень похож на завтрак, с той поправкой, что теперь обсуждалась дневная прогулка, то есть я со спокойной душой мог молчать или спрашивать о каких–то деталях. Приходилось делать второе — меня упорно вовлекали в беседу. Про мои внезапно прорезавшиеся художественные таланты не было сказано ни слова — мама, очевидно, приняла близко к сердцу слова про сюрприз и «как–нибудь потом», правда, от частых гордых взглядов не воздерживалась.

В целом вечер прошел тихо и уютно. За ужином и повторной коллективной чисткой кухни последовали мирные посиделки в гостиной. Ну и, конечно же, сон.

Ложился спать я с легким сердцем. Прежде всего благодаря своей стрессоустойчивости, ну и с неким подражательством одной небезызвестной темноволосой стервозе — я решил, если придется, побеспокоиться обо всем завтра. Кроме всего, во мне чудесным образом жило две надежды — на то, что я завтра проснусь собой и на то, что теперь я буду каждое утро просыпаться здесь.

Просыпаться долго не хотелось. Я валялся на кровати, не открывая глаз и, как это ни парадоксально, ждал будильника. Что могу сказать — будильник не спешил.

В конце концов я все же решился открыть глаза, и с неким внутренним противоречием узрел родной бежевый потолок. Ну… сон. Что ж, это было достаточно приятно и поучительно…

Я натолкнулся взглядом на часы и озадаченно нахмурился — на них было три часа, окраска вида за окном недвусмысленно намекала либо на ночь, либо на конец света, либо на эпичное затмение. По крайней мере, я понял, почему будильник не звонил.

В комнате все было по–прежнему, кровать не двигалась, тумбочки злодейски стояли в засаде, беззаветно поджидая возможности ушибить мне пальцы ног, телевизор на стенке безучастно пялился на пол черным чуть поблескивающим провалом, портрет Флер и тот мирно стоял в уголке. Я в очередной раз откинул простыню, защищавшую полотно от лишнего света, и посмотрел на картину. Забавно, на карандашном рисунке Флер неизменно получалась искренне улыбающейся, с задорной хитринкой в глазах, а вот слой красок сделал ее холодной и колючей, с хищной, хоть и все еще приятной ухмылочкой и ледяным издевающимся взглядом… Карандашные версии у меня всегда были добрее и человечнее, чем они же, обросшие краской (эти были, как правило, с холодом и скрытой агрессией). Не знаю, почему так. Дафна, Драко и Блейз время от времени пытались задвинуть на эту тему какое–то поэтичное объяснение, но я никогда к ним не прислушивался.

На всякий случай выглянул в окно еще раз, даже высунулся наполовину. Выяснилось, что уютный экстерьер дома был дополнен симпатичным белым контуром на асфальте прямо под моим окном.