Снежный ангел - [19]

Лили даже рот открыла.

– Да ты что, мам? Ты же красавица! Все девчонки говорят. А мама Эмбер даже сказала, что папа женился на тебе, потому что ты была самой красивой по эту сторону Миссисипи.

– Вот именно – была. Теперь все в прошлом, Лил.

– Да ла-а-адно! Тебе всего тридцать один. – Лили заглянула мне в лицо: – Ты правда очень красивая, мам. Если папа думает по-другому, он просто слепой.

– Ты у меня добрая девочка. – Я похлопала ее по руке.

– Ты что, мне не веришь? – Недоумение Лили было искренним. – Точно, не веришь. Как же ты сама себя не видишь? Другие видят, а ты не видишь?

– Ну, хватит, – одернула я Лили. Не слишком строго, но та все равно отодвинулась. – Это глупо.

– Но я только хотела, чтобы ты знала, что…

– Лили, прекрати! Не имеет значения, как я выгляжу. Главное – это ты. Единственное, чего я хочу – и всегда хотела, – это чтобы ты была счастлива. Вот и старалась оградить тебя от… – Подыскивая нужные слова, я раскинула руки, словно собралась обхватить всю нашу поддельную жизнь. – От этого.

Изо всех сил прижав к себе медведя, – у того даже лапы вздулись как сосиски – Лили долго вглядывалась в меня. Я буквально видела, как бегут мысли в этих чистых глазах. Наконец решение было принято. Лили отложила медведя и протянула ко мне руки. Я сжала ее пальцы, а Лили сказала:

– Надо было мне рассказать. Я переживу.

– Но…

– Я хочу знать правду, – потребовала Лили.

– Ты не понимаешь, чего просишь.

– А вот и понимаю! – Глаза у Лили сузились. – Может, я еще маленькая, но я же не дура.

Она потянула за рукав моего свитера, на запястье открылись три желтые отметины от старых синяков. Сайрус всего-навсего схватил меня сильнее, чем рассчитывал, а в итоге осталась улика, которую приходилось прятать.

– Пустяки. – Я спустила рукав на место.

– Ладно. – Лили снова плюхнулась на постель, натянула одеяло до самого подбородка. – Уходи.

Я оказалась на распутье. Можно было продолжать делать вид, что все у нас в порядке; продолжать драить дом, который медленно, но неуклонно полз в пропасть. А можно было признать, что наша жизнь – только видимость, тонкая пленка улыбок и лжи. Глядя на маленькую, скорчившуюся под одеялом фигурку, я поняла: с враньем надо кончать. Иначе Лили перестанет мне верить. И тогда я ее потеряю.

– Что ты хочешь узнать? – чуть слышно выдохнула я.

– Все, – решительно заявила Лили.

Я зажмурилась. Может, передумает? Нет, она не отступится. В моей дочери была такая сила, о которой я сама могла только мечтать.

– Ладно, – выждав несколько мучительных мгновений, уступила я. – История не очень красивая.

– Ну и что.

– И рассказывать я не умею.

– Мама! – Лили повернулась ко мне: – Хватит искать отговорки. Я хочу знать.

– Почему?

Лили в раздумье закусила нижнюю губу. Вздохнула:

– Потому что некому было защитить тебя от монстра под кроватью.

У меня сжало горло:

– Хорошая моя…

– Наверное, теперь уже немножко поздно, – продолжала Лили, – но ты один раз сказала, что иногда человеку только и нужно, чтобы его выслушали. Ну вот, я слушаю.

* * *

Когда мне было столько, сколько Лили, я даже не сомневалась: меня никто не слушает. Я давно называла собственную мать по имени, и не потому, что та этого хотела, а потому, что не очень-то она была похожа на настоящую маму. Подружкам их мамы пекли печенье, заплетали косички; моя же не делала ничего такого. Дескать, от печенья я разжирею, а моим патлам никакие косы не помогут. А уж как она меня поносила… Поначалу я страшно обижалась, а когда подросла и стала понимать, что она творит, почти перестала обращать внимание. Просто держалась подальше от нее, а заодно и от остального мира.

Как-то раз Бев обозвала меня мышью – и это еще довольно ласково, учитывая ее обычный лексикон. А потом, когда я свела знакомство с живой мышкой, мне это сравнение даже понравилось. Я бы с радостью прожила мышкой всю свою жизнь.

Один мальчишка из нашего пятого класса поймал у себя на заднем дворе мышонка полевки и притащил на урок природоведения. Мышонок стал нашим «живым уголком». Нам разрешили поселить его в старом аквариуме, куда мы насыпали опилок и оборудовали имуществом чьего-то безвременно почившего хомяка. Все любили мышонка, но никто не понимал коричневого малыша лучше меня.

Я обожала смотреть на него: свернется в клубочек – круглый-круглый, настоящий орешек-каштан. Или зароется в опилки и замрет, так что сразу и не заметишь. Поесть-попить мышонок выходил, только когда поблизости никого не было. Крадется, бывало, по своему аквариуму, поглядывая украдкой направо-налево, а стоит стукнуть в стекло – мигом свернется в тугой непроницаемый клубок. Прятаться и таиться мышонок умел просто замечательно. Когда все остальные в классе потеряли к нему интерес, я сочла это его мышиной победой. Он был независим и недосягаем. Я пыталась добиться того же.

Получалось не очень. Бев надо было на кого-то злиться, а мне, хотела я того или нет, требовался какой-никакой родитель. Папа вечно работал, работал, работал, поэтому, если мне нужна была помощь взрослого, приходилось обращаться к вечно пьяной матери. Кроме того, я слишком хорошо помнила, чем может обернуться папина помощь. В школе ходили легенды о моем кошмарном пасхальном платье.