Снежная соната - [18]

Бред, бред! Не бывает ребенка от кофе.

Валентин помотал головой и уставился в иллюминатор. Там под крылом самолета проплывали облака, величественные и снежно-белые под острыми лучами солнца, хотя всем известно, что непреложно белых облаков сейчас над Америкой нет. Во всяком случае, над этой ее частью. Здесь они по-прежнему серого цвета, и сыплется снег, и конца-краю этому не видно: зима затянулась.

Джекобс поморщился и опустил пластмассовую шторку. Мелодичный голос стюардессы объявил, что самолет идет на посадку, и, снова поморщившись, Валентин шторку поднял.

Чем же все-таки его задела эта девушка, Сильвия?

Всю неделю в Париже он думал о ней. В Париже уже наступала весна, робко просачивалась прозрачными лужицами, голубела в небе и рассыпалась на цветные шарфы прохожих. Валентин бродил по романтическому городу влюбленных, подолгу стоял на берегу Сены, облокотившись о парапет и глядя на свинцовую воду. И ему почему-то казалось, что он должен встретить здесь Сильвию. Вот повернется — и встретит…

Он специально не спросил у нее номера телефона и не оставил ей своего. В тот момент это показалось Валентину самым правильным; он успел трижды пожалеть об этом и четырежды — о том, что жалеет. Так надо, думал он, только так и надо. Если она позвонит Джареду и тот возьмет Сильвию на работу, у них еще останется возможность встречи. Значит, это судьба. А судьбу Валентин Джекобс очень и очень уважал.

Судьба, полагал Валентин, найдет тебя всегда и везде, как бы ты от нее ни прятался. Если тебе суждено стать человеком определенной профессии, жить с одной и той же женщиной или менять девушек как перчатки (хотя в современной жизни никто не меняет перчатки после каждого выхода в свет), поехать на Северный полюс и там сгинуть во льдах, провести всю жизнь на задворках мегаполиса или стать звездой Голливуда — вперед. Главное — прислушиваться к судьбе, правильно толковать ее подсказки и не жаловаться, когда истолковал неверно.

В двадцать лет Валентин так не считал. Он хотел завоевать весь мир, скрипка казалась ему привычной и скучной, и он стремился к вершинам славы, слабо понимая, к каким именно. Он отправился покорять Голливуд. Болтаться на задворках фабрики грез ему быстро надоело, и Джекобс вернулся в Нью-Йорк, чтобы некоторое время проработать в небольшой фирме отца по производству пластиковой посуды. Он ездил автостопом по стране, играл на скрипке на улицах, пил с сомнительными приятелями в барах. Он смутно осознавал, что ему хочется чего-то полного, настоящего, и не понимал, в чем чувствует его отголоски.

В одном из занюханных баров Айовы Валентин встретил человека, который научил его понимать самого себя.

Тот вечер Джекобс помнил плохо. Кажется, он много пил и, кажется, смешивал лонг-дринки. Он сидел, привалившись к стойке, уткнувшись небритым подбородком в ладонь, слушал негромкий хохоток бармена и переливы гитары на крохотной сцене. В какой-то момент Валентин посмотрел туда, откуда лилась музыка. На сцене стоял один-единственный стул, а на нем сидел гитарист, перебиравший струны. Типичный латинос, каких полным-полно в злачных местах. Но было что-то такое в его игре, что заставило пьяного Валентина прислушаться и нахмуриться, а затем отодвинуть пустой стакан и открыть кофр, где жила скрипка.

Это была очень старенькая и оттого сильно любимая скрипка. Не спрашивая разрешения, раздвигая локтями удивленных посетителей, Валентин прошел к сцене и кивнул гитаристу. Тот кивнул в ответ, приняв факт явления коллеги как само собой разумеющийся, плавно завершил предыдущую мелодию и без предупреждения начал следующую. Торопясь, задыхаясь, больше всего на свете боясь не успеть, Валентин прижал к себе скрипку, и смычок отправился танцевать по струнам, а пальцы левой руки зажимали их словно сами собой…

Такой дикой импровизации Валентин не играл до тех пор нигде и никогда. Звуки словно плыли сквозь него, и, подчиняясь их звонкой власти, он перенесся в иной мир, расцвеченный удивительными красками, которые никак не назвать на английском языке. Да и на любом другом языке тоже.

Когда импровизация завершилась и зал разразился жиденькими аплодисментами, гитарист протянул Валентину широкую ладонь.

— Диего.

— Валентин.

— Что ты пьешь?

— Практически что угодно, — пожал плечами Валентин.

— Это неправильно. Настоящий музыкант должен пить текилу.

Они всю ночь просидели в баре разговаривая. О чем говорили, Джекобс тоже помнил смутно. Кажется, именно латинос Диего с длинными волосами, собранными в хвост, рассказал ему о судьбе. А может, Валентину это просто приснилось уже потом, много позже.

Когда за окнами забрезжил рассвет, Диего похлопал собутыльника по плечу, вскинул гитару на плечо и ушел — ловить машину на юг. А Валентин направился в местный аэропорт, чтобы купить билет до Нью-Йорка.

С тех пор он точно знал, как слышать судьбу.

Он стал первой скрипкой большого симфонического оркестра, и это удовлетворяло его социальные амбиции и кормило маленького демона тщеславия, живущего в каждом из нас. Это оказался целиком и полностью его путь. Быть частью единого организма под названием оркестр — чудо из чудес, так считал Валентин Джекобс. Сливаясь в музыке с людьми, он ощущал себя счастливым настолько, что словами это описать бы не смог, как и свою любовь к необычайному. Как раз потому, что необычайное происходило с ним каждую минуту. А описывать кому-то все свои минуты — что может быть утомительнее для себя самого и скучнее для другого?