Снег на сирени - [17]
Погасли люстры. Подсвеченной осталась лишь сцена. Сидящий справа сосед открыл старинный том, переплетенный в протершуюся на углах кожу, и на первой странице оказалась гравюра с ангелами, музами, лирами.
Вышла женщина и объявила:
– Георг Кристоф Вагензейль. Концерт для четырех клавесинов ре-мажор. Части…
Андрей не понял, что обозначают названия частей, он косился на ангелов. Имена исполнителей он тоже прослушал, уловив лишь одно – Лапшин, и то потому, что слышал его еще в фойе. Борис Федорович Лапшин.
Стремительно вышел на сцену и раскланялся во все стороны человек с орлиным носом и седой головой. Фалды фрака за ним летели. Это и был Лапшин.
За ним тихо прошли и расселись три его ученика, среди них девушка в длинном черном платье. Лапшин опустил руки на клавиши, и концерт начался – озорно и бурно. У клавесина оказался звенящий, коротко обрывающийся звук. Ученики вступили, и их партии перемешались, подчинились главной, голоса слились. Концерт был радостный. Его играли с удовольствием. Но это была работа, а не развлечение – суровый рот Лапшина был сжат, а руки гнали, гнали, гнали, и зал был напряжен, захвачен, покорен.
Андрей сидел справа и видел лица исполнителей, а не руки. Он был ошеломлен, насторожился. Краем глаза он видел вокруг сосредоточенные лица, и те, что на сцене, тоже были сосредоточенны. Не просто великолепную технику показывали люди, а говорили о чем-то, торопясь и обрывая, подхватывая снова намеченную мысль. Все было понятно и временами грустно без просвета. Только что ажурные лесенки трелей бежали радостно, и вдруг после аккуратного старинного оборота все окуналось в отчаянную тоску, так, что сжимались невольно пальцы.
Девушка в длинном платье с открытыми плечиками встала и неслышно перевернула Лапшину ноты, села, опустив голову, и Андрей едва не закричал от удивления – это была Марина Рогозина.
И сразу же ему словно разъяснили что-то, он стал во всем чувствовать только ее присутствие – ее больше, чем чье-либо. Она умела заставить во всем видеть только себя, но он не думал, что эта власть и на него распространяется, он ведь так давно знал ее. Самое первое воспоминание о ней: они во дворе, к ногам привязаны крепкие диванные пружины, ее выдумка. Ощущение упругости шага и зыбкости одновременно, двор зарос одуванчиками, и на голове Марины венок из одуванчиков, начинающих закрываться. Уже поздно, его давно звали домой. Растет, растет чувство, похожее на зависть: у Марины нет папы, ей никто ничего не запрещает, ее не зовут домой, на нее не ворчат, и она тогда уже умеет играть на рояле.
Лапшин кивнул головой – концерт кончился.
Неслышно вышли и расселись оркестранты. Появился дирижер. Аплодисменты усилились и долго не стихали. Маленький дирижер ловко забрался на крытую ковром подставку. Поднял палочку, посмотрел на Лапшина. Раздался первый звенящий аккорд.
Андрей уже был насторожен и очарован. Никогда раньше такого не было: кто-то словно подходил к нему и молча глядел, а он не мог рассмотреть лицо, как ни старался. Будто во сне. Казалось, вот-вот узнает, вот-вот поймет, а узнавание ускользало, хотя все это было, было, было где-то, когда-то, на другой планете!
Андрей сидел в задумчивости – боже, как живет? В пустоте какой-то. Ничего не делает, ни о чем не думает. Никто ему не нужен, и он никому не нужен тоже…
Аплодисменты были громкими и долгими, дирижер неловко клюнул носом и убежал. Лапшин кланялся долго, его не отпускали. Все знали, что сейчас он уйдет и уже на сцене не появится.
Потом пришли рабочие и стали готовить сцену для второго отделения.
Сосед захлопнул клавир и сказал своему другу:
– А Валька кланяться так и не научился! Подошла женщина, и Андрей, глянув, подумал: знакомое лицо, где-то видел.
– Ну вот, – сказала она. – Старик Лапшин сегодня орлом…
Подошла седая дама с Женечкой, и все вскочили.
– Лидочка, чудесно… Поздравляю тебя – ты вырастила прекрасную девочку… Все еще впереди, но начало великолепное… – И она, приподнявшись, коснулась губами Лидочкиного лба.
Они еще поговорили, и Андрей услышал фразу, сказанную на прощание:
– У меня в среду сольный… Приходите… Буду весьма рад, – сказал юный Женечка.
– Лидка, ты – голова, – сказал сосед. – Девчонка замечательная. Почему ты не окончишь аспирантуру? Твое место в консерватории, а не в школе.
– Аспиранту-уру, – протянула Лидочка. – У меня и так ребенок в «дом» да в «телефон» один играл, пока я по частным урокам бегала. Мне тогда только в аспирантуру и оставалось пойти.
– А Сережка тоже здесь? – спросил другой сосед.
– Нет, не пошел, – сказала Лидочка и как-то растерянно оглянулась, отошла.
– Так у них с Сергеем и ничего? – спросил другой сосед.
– Да-а… Сначала он не торопился жениться, а теперь она вроде не хочет. И потом, ребенок…
– Элька, что ли? Так это же не Лидин ребенок.
– Ну да, от ее старшего брата удрала жена, он тоже где-то не здесь, а ребенок на Лидке… Что-то в этом духе.
Они встали и ушли, а Андрей остался сидеть. Он понял, что Лидочка – учительница Рогозиной и чем-то она напоминала маму Марины: такая же молодая, нарядная, какая-то одинокая. Марина такая же.
Металлический блеск органных труб завораживал – от них невозможно было отвести взгляд. Вернулись соседи. Медленно погас свет. Вышла женщина и назвала звонкое имя: