Снег на кедрах - [104]

Наконец Исмаил решил, что напишет статью, о которой просила Хацуэ. Может, отец бы так не поступил, а он поступит. Отец давно бы уже был у судьи, показывал бы тому записи береговой охраны. Отец — да. Но не он, Исмаил. И не сейчас. Пусть полежат пока в кармане. Завтра он напишет статью, о которой так просила Хацуэ, и тем самым добьется ее признательности. А потом, уже после судебного процесса, поговорит с ней как принявший ее сторону. И она не откажется выслушать его. Такой план избрал для себя Исмаил, таким способом решил действовать. Он сидел один, в холодной комнате и, неловко сжимая в руке письмо, рисовал себе их будущую встречу.

Глава 25

На третий день судебного заседания в восемь утра зал освещала дюжина высоких свеч — как в церкви или каком-нибудь святилище. Нельс Гудмундсон вызвал своего первого свидетеля. Жена подсудимого, Миямото Хацуэ, сидевшая на задних рядах галереи, вышла вперед; ее волосы были туго стянуты в низкий пучок у самой шеи и спрятаны под простую, без украшений шляпку, поля которой отбрасывали тень на ее глаза. Нельс придержал для нее вращающуюся дверь стойки для свидетелей; Хацуэ остановилась и быстро глянула на мужа, сидевшего со сложенными перед собой руками слева от нее. Она кивнула, сохраняя спокойствие, и муж ответил ей таким же кивком. Он разомкнул руки, положив их на стол, и пристально посмотрел в глаза жене. На секунду показалось, что жена подсудимого сейчас направится в его сторону. Но Хацуэ медленно пошла к Эду Сомсу, который стоял перед стойкой с Библией и терпеливо дожидался ее.

Хацуэ заняла свое место свидетеля, и Нельс трижды кашлянул в кулак, прочищая горло от скопившейся мокроты. Потом он прошел мимо присяжных, по своему обыкновению заведя большие пальцы за подтяжки; его здоровый глаз слезился. Вены на висках начали пульсировать — сказывалась бессонная ночь. Нельс, так же как и другие, провел ее без света и в холоде. В половине третьего, порядком продрогнув, он зажег спичку и поднес ее к циферблату карманных часов. Потом прошаркал в носках к темной ванной; вода в унитазе замерзла. Нельс, кряхтя и выдыхая пар, упираясь в стену из-за сильно мучившего его прострела, разбил корку льда ручкой вантуза и помочился, выдавив из себя прерывистую струйку. Потом снова забрался в постель, набросил на себя все одеяла, какие были в доме, и, свернувшись как пожухлый осенний лист, пролежал без сна до самого рассвета. И теперь стоял перед присяжными небритым и непричесанным, постарев лет на десять. Невидящий левый глаз в это утро беспорядочно вращался, выписывая причудливые траектории.

На галерее, как и в предыдущие дни, не было свободного места. Многие из пришедших сидели в пальто и галошах, обмотанные шерстяными шарфами, решив не тратить время в гардеробе, — все спешили занять места. В зале распространялся запах тающего снега; пришедшие радовались тому, что сидят в тепле и наблюдают нечто занимательное. Затолкав рукавицы и шерстяные шапки в карманы, они расположились на своих местах, довольные тем, что удалось хотя бы на время укрыться от непогоды. Их лица по-прежнему выражали почтительное отношение к закону, величие которого для них олицетворяли судья Филдинг, сидевший с непроницаемым видом, прикрыв глаза, и погруженные в мысли присяжные. Внимание репортеров было приковано к жене подсудимого; в этот день она надела плиссированную юбку в широкую складку и блузу с длинными вытачками на плечах. Ее рука изящно покоилась на Библии, а кожа на лице выглядела чистой и ровной. Одному из репортеров, который после войны работал в Японии, обучая инженеров автомобильного завода писать инструкции, жена подсудимого напомнила гейшу, виденную в Наре, когда та исполняла чайную церемонию. Профиль Хацуэ вызвал в нем воспоминания о запахе сосновых игл, усыпавших дворик чайного дома.

Но безмятежность Хацуэ была не чем иным, как напускной маской. Ей не давали покоя мысли о Кабуо; он девять лет назад вернулся с войны, но Хацуэ так и не научилась понимать его. С его возвращением они сняли дом за городом, у Пьяных ключей. Других домов поблизости не было; дорога была тупиковой, с нависавшими над ней ольховыми деревьями. По ночам Кабуо видел беспокойные сны; просыпаясь, он надевал тапочки, набрасывал халат и шел в кухню, где садился за стол, заваривал себе чай и глядел, уставившись в одну точку. Хацуэ поняла, что самое трудное в их браке — воспоминания мужа о войне, вызывавшие в нем чувство вины, отбрасывавшие тень на его душу. Она научилась любить Кабуо иначе, чем любила до войны; она не стремилась к тому, чтобы быть милосердной, щадить его чувства, сострадать ему и стараться исполнить любое его желание. Хацуэ целиком отдалась его горю, но не для того, чтобы утешить, а чтобы дать Кабуо возможность снова стать самим собой. Она безропотно принимала на себя обязательства по отношению к нему и не возражала против того, чтобы самой оставаться в тени. Это сделало ее жизнь чем-то большим, чем просто мечтой выращивать клубнику на клочке островной земли; она всю себя посвящала заботам о страдающем муже, одновременно и теряя, и приобретая от этого. В три утра она приходила в кухню и садилась напротив него; он молча глядел, или говорил, или плакал, а она старалась взять часть его горя на себя, сохранив в своем сердце.