Снайпер должен стрелять - [4]

Все охотничьи инстинкты далеких предков разом были стерты в сознании Кида, мигом сбиты холодной слепой волной первобытного злого ужаса. Ошеломленный, он нелепыми кривыми прыжками кинулся к подоконнику, уцепился за нижний рваный край рамы и перевалился в кухню, продираясь животом сквозь остатки разбитых стекол. Так он и свалился на пол — под острый стеклянный звон, прозвучавший в тишине, как чья-то нелепая шутка на краю отверстой еще могилы.

Бегло оглядевшись, Кид прыжком пантеры ворвался в прихожую. Ключ от дома оказался на месте. Он отпер тугую дверь, выскочил зачем-то на крыльцо, резко повернул назад, на цыпочках уже вернулся в кухню, снова оглянулся и, вооружившись тяжелым разделочным ножом, подошел к ближайшей двери, ведущей во внутренние покои.

Чуть-чуть помедлив, выставив перед собой нож, левой рукой он рванул дверь на себя.

Это был центральный холл, служащий одновременно и столовой, и библиотекой. Толстый бежевый ковер на полу, инкрустированный серебром камин, раздвижной обеденный стол, десять стульев вокруг него, справа у окна журнальный столик с двумя креслами, на ореховой глади столика бутылка вина, два фужера, пепельница с окурками… На противоположной от двери стене — книжные полки с книгами, видеомагнитофоном, видеотекой, баром… Все на своих местах. В правом дальнем углу дверь, ведущая в узкий коридор, из которого можно пройти в две спальные комнаты…

Словно почувствовав, что на первом этаже никого нет, Кид кинулся в коридорчик, распахивая двери и оставляя их открытыми. Потом он быстро вернулся в прихожую, секунду помедлил перед лестницей и тихонечко, под жалобный скрип ступенек, стал подниматься на второй этаж. Там находились еще четыре спальни.

Валерию Бренна и ее приятеля он нашел во второй. Если просто бегло взглянуть на них с порога, можно было подумать, что оба спят. Но Валерия, неестественно закинув назад голову, немигающими глазами смотрела в потолок, рот ее был открыт. Одеяло закрывало ее лишь до талии, на шее и на груди виднелись кровоподтеки. Спутник ее лежал на животе, правая его рука свешивалась и словно упиралась в ковер.

Было ясно, что оба они мертвы. Плохо соображая, что делает, Кид все же осторожно подошел поближе, прикоснулся пальцами к плечу мужчины и тут же отдернул руку. В горле запершило, поневоле увлажнились глаза, Кид не то чтобы вздохнул, а скорее простонал и попятился к дверям, пытаясь включиться опять в реальность, из которой его вышибла эта обнаженная картина смерти. Ноги стали ватными, голова тряслась, тем не менее он каким-то чудом спустился в холл, сел возле телефона, снял холодную трубку и набрал необходимый номер.

— Офис Чиверса. Говорите, вас слушают, — послышалось в трубке.

— Господин секретарь, — попытался привычно промолвить Кид, узнав секретаря по голосу, но это у него не получилось.

— Я вас не понимаю, говорите громче, — слышимость была, как всегда, отличная.

— Господин секретарь, — почти крикнул Кид, — у нас несчастье!

— Кто это говорит?

— Господин секретарь, это я, Кид… Кид Фрей, из шале «Сноуболл».

— Хэлло, Кид. Что случилось?

— Несчастье, господин секретарь. Госпожу убили.

— Что? Ты с ума сошел? Или пьян?..

— Это ужасно, господин секретарь. Они лежат там оба. Кажется, их задушили.

— Повтори.

— Они убиты, господин секретарь. Что мне делать? Какой ужас! Что делать?

— Валерия была не одна?

— Да, с молодым человеком.

— Ты его знаешь?

— Нет, они…

— Когда они приехали?

— Вчера днем.

— Когда это случилось?

— Сегодня утром я…

— Хорошо. Ничего не надо объяснять. Я спрашиваю, когда это могло случиться.

— Сегодня ночью.

— Слушай меня внимательно, Кид. Закрой шале. Ничего не трогай до прихода полиции. Никуда больше не звони. Понял меня?

— Я понял, господин секретарь. Только в кухне выломано окно.

— Оставь все как есть, Кид. Ничего не трогай. Это приказ.

— Слушаюсь, сэр.

Глава вторая Странный следователь

Чарлз Маккью был человеком среднего роста, средних лет и средней узнаваемости в толпе. Именно толпа с юных лет зачастую помогала ему осознать себя частью целого, но той частью, без которой ни толпа, ни любое другое целое не могли бы исполнить на сцене жизни той неизбежной житейской роли, что была уготована им судьбой на каждый конкретный час.

Будучи еще студентом родного Бостона он ввязался как-то в передрягу, где толпа пыталась растерзать голодранца-негра, заподозренного в дерзкой краже каких-то вонючих булочек с прилавка уличного торговца. Негр был худ, беззащитен, безгласен, а потому и не способен озлобить людей настолько, чтобы им немедленно захотелось свернуть ему шею набок. Вволю насладившись испугом парня, молча растирающего вялую вишневую кровь по грязной разбитой роже, улюлюкающая толпа готова была разойтись, разбрестись по домам, наплевав на этот мелкий, ничтожный случай, но тут именно Чарлз Маккью снова всех взвинтил и довел почти до истерики, став на время душой толпы, ее острым мозгом, железным сердцем, ядовитым желчным пузырем и черт знает чем еще. А когда на потной упругой шее был готов уже захлестнуться чей-то тонкий кожаный ремешок, Чарлз Маккью с ловкой цепкостью обезьяны снова влез на какой-то высокий щербатый пень и как дважды два доказал, что подонку-негру все же стоит оставить жизнь. Испытав себя этим странным образом, получив при этом огромное, почти физическое наслаждение, будущий адвокат и судебный следователь Чарлз Маккью воочию осознал, что быть независимым дирижером самых крайних ситуаций — это не просто его удел, но высочайший и редкий дар, поднесенный ему природой. Начав жизненную карьеру с мелких провокаций на рабочих митингах, Чарлз поднялся к сорока трем годам по служебной лестнице до ступеньки руководителя отделения ФБР, где высокое руководство считало его прагматиком, чей полезный талант, безусловно, был замешен на здоровом прямом цинизме. Это он в одиночку, причем в самом обычном житейском плане, разложил морально целое посольство одной восточной дружественной державы, что привело к самоубийству одного и к замене доброй трети остальных сотрудников, а в конечном счете — к важным экономическим уступкам в пользу США при закупках дешевой нефти. В результате в конгрессе был снят запрос о необходимости частичного расконсервирования собственных стратегических нефтяных запасов, а личный счет Маккью подошел наконец к шестизначной цифре. Нет, казалось, в природе моральной нормы, которой он готов был следовать, нет такой ценности, что вызывала бы у него какое-либо чувство, кроме искреннего презрения. Для начальства он всегда был особенно удобен там, где приходилось выполнять