Смутное время в Москве - [30]

Так 1 июня 1605 г. поднялось восстание. Вооруженная толпа бросилась в Кремль, Годуновы были арестованы, и начался грабеж их имущества, а также разгром дворов их родственников Сабуровых и Вельяминовых. Во время этого погрома была уничтожена золотая плащаница для храма Святая Святых. Патриарха Иова схватили в Успенском соборе, выволокли из храма и «по площади таская позориша многими позоры». Царь Федор Борисович, царица Мария Григорьевна и царевна Ксения были заточены на старом дворе Бориса Годунова в Кремле. Погребение царя Бориса в Архангельском соборе было вскрыто, а его прах брошен на кладбище Варсонофьевского монастыря[19], где хоронили бездомных и убогих. Москвичи присягнули Лжедмитрию I.

10 июня в Москву прибыли любимцы самозванца бояре Басманов, князья В.В. Голицын и В.М. Рубец-Мосальский, дворянин М.Л. Молчанов и дьяк А.В. Шерефединов. Они низложили и сослали из Москвы в Успенский Старицкий монастырь престарелого патриарха Иова, а затем в сопровождении трех стрельцов пришли к месту заключения Годуновых (Басманов уклонился от участия в этом грязном деле). Царицу Марию Григорьевну убийцы удавили достаточно быстро, но юный царь Федор оказал им отчаянное сопротивление — «царевича же многие часы давиша, яко не по младости дал Бог ему мужество», пока наконец не смогли его одолеть. Князь В.В. Голицын объявил народу, что царь и царица «от страстей» приняли яд. Красавицу царевну Ксению, несчастливую невесту иностранных принцев, убийцы пощадили. Ее ждала печальная участь наложницы самозванца, а затем — монашеский клобук.

Современники, даже те, кто не симпатизировал Борису, единодушны в описаниях царя Федора Годунова. «Отроча зело чюдно, благолепием цветуще, яко цвет дивный на селе, от Бога преукрашенный, яко крин в поле цветуще… Научен бе от отца своего книжному писанию, и во ответах дивен и сладкоречив велми. Пустотная же и шило слово никогда из уст исхождаше. О вере и поучении книжными со усердием прилежащее», — пишет князь С.И. Шаховской. «Благородный и светлейший юноша образом же и саном, и словесен, и отеческим наказанием, и книжным почитанием искусен быв», — вторит ему любимец Лжедмитрия I князь И.А. Хворостинин. «Лицо он имел женственное, речь его отличалась приятностью и живостью, голос же у него был громкий и звучный, а сам он был высокого роста и крепкого телосложения; он был милосерд к бедным (каковым не был его отец) и благосклонен к знатным, умел нелицеприятно вознаграждать людей добродетельных и доблестных», — пишет Т. Смит. В народе сожалели о смерти царя Федора: «О нем же мнози от народа тайно в сердцах своих возрыдаша за непорочное его житие».

20 июня в Москву вступил «царь Дмитрий Иванович». Он обладал весьма примечательной, но непривлекательной внешностью: «Возрастом (ростом. — С.Ш.) мал, груди имея широки, мышцы имея толсты. Лице ж свое имея не царского достояния, препросто обличие имяху (имел самое простое обличие. — С.Ш.)». Другое описание дополняет: «Обличьем бел, волосом рус, нос широк, бородавка подле носа, уса и бороды не было, шея коротка». «Новый летописец» сообщает, что многие москвичи опознали беглого инока и «плакали о своем согрешении», но ничего не могли поделать. Итак, с первого же появления в Москве в качестве царя Отрепьев был узнан. Пока москвичи воочию не видели претендента на престол, они, охваченные общим порывом, верили в его «истинность». Драматизм ситуации заключался в том, что жители Москвы свергли царя, которому приносили присягу, целуя крест, — измена крестному целованию считалась одним из страшных грехов. Впрочем, в первые месяцы правления Лжедмитрия I сомнения в его царском происхождении овладевали лишь теми, кто знал когда-то Григория Отрепьева.

Лжедмитрий, казалось, не боялся разоблачения, более того, чуждый какого-то ни было такта, он с первых моментов своего вступления в столицу шел на конфликт с ее населением. Самозванца сопровождали польские и литовские роты, которые «сидяху и трубяху в трубы и бияху бубны» во время торжественного молебна на Красной площади. Самозванца это не смущало. После встречи на Красной площади он отправился в Успенский собор, где кланялся московским святыням, а затем — в Архангельский собор, где произнес патетическую речь над гробами Ивана Грозного и Федора Ивановича.

Важнейшим событием для самозванца стала его встреча с мнимой матерью — Марией Федоровной Нагой, в иночестве Марфой. Ее было приказано доставить из Никольского монастыря на Выксе, где опальная царица-инокиня находилась в ссылке. Встреча произошла в селе Тайнинском, куда Лжедмитрий выехал встречу Марфе. По свидетельству современников, они обнялись и плакали как мать с сыном. Что стояло за этой сценой и что творилось в душе царицы-инокини, мы никогда не узнаем. Не могли понять этого и современники. «Тово же убо не ведяше никто же, яко страха ли ради смертново, или для своего хотения назва себе его Гришку прямым сыном своим, царевичем Дмитрием», — пишет автор «Нового летописца». Впрочем, ранее он же утверждает, что самозванец послал к Марфе с угрозами ее родича Семена Шапкина: «Не скажет и быт ей убитой». Бывшую царицу поселили в Вознесенском монастыре, куда к ней на поклон не раз впоследствии приезжал самозванец. Нагие были возвращены из ссылки и получили богатые пожалования.