Смотрю, слушаю... - [4]

«Вон почему все кажется таким низким! И все как бы прижалось к Урупу! Гора подступила!»

— Такая наша жизнь. Уже горы на нас наступают. Скоро под кручу спихнут, в Уруп, — с ледяным, пробирающим юмором говорила тетя Маня, совершенно не улыбаясь. — Уже пол-огорода оттяпали. Ну, так видят же горы, что сил нет, и подсобляют. Скоро все тут у нас возьмут, и из нас прутики вырастут. Вы ж все поразбегались, молодые. Как? — спросила она, подумав, что я что-то сказал, и как бы отвечала: — Ой, тут такое было, ты кабы видал! Не приведи господь! Оце ж все наносная земля, со Ставрополья и с Черных земель. Мою хату по стреху засыпало. Из станицы приезжали откапывать бульдозерами и эскаваторами. Ну, а кто-то написал Мишке: так, мол, и так: погибает мать. Он написал: «Приезжай». Ну, я еще была не ученая, кой-чего было, продала и подалась на край света. Они ж бог знает где, в Калининградской области, у Балтийского моря живут…

— Я знаю, тетя Маня. Мы с Мишей переписывались.

— Наверное, давно?

— Давно, тетя Маня.

Она кивнула;

— Давно могло быть. Когда ще не зазнались. — Я опустил глаза. Она говорила: — Поначалу рады были, как приехала. Да куда! У Мишки — квартира, у Райки — квартира! Там все: и газ, не надо тебе ни дров, ни угля, и вода, включишь — горячая, включишь — холодная, какая тебе нужна, такая и вот. Чего ж не жить? А дела не получилось. — Она помешала в плите; опять приоткрыла чугунок: не кипит ли? Я вспомнил, как она варила нам такую же чищенную, с пригаркой от лизавшего пламени картошку в русской печи. Это в далеком-далеком, не слышном уже в сердце детстве, когда я приезжал к ним. Как вкусно она готовила толчонку! Подаст всегда с капустой, с помидорчиками, с огурчиками, с малосольными, с лучком, в пахучем подсолнечном масле. И столько было взаимной радости и любви у нас! Как мы рады были друг другу! Целовались, обнимались, старались угостить друг друга из своих рук как можно лучшим яблоком, как можно лучшей клубникой, как можно лучшей смородиной.

Я спросил, не давая ходу поднимающимся слезам:

— А почему не получилось?

Она собирала щепки возле изрубленной в нитку, знакомой с детства коряжистой дровосеки, около которой валялся зазубренный топор с отставшим топорищем. Не слышала.

Я взял топор, набил о коряжину:

— Давайте, я нарублю, тетя Маня.

Она опять не услышала, тихо собирала щепу в подол. Я повторил громко, весь горя и ожидая, что она вдруг скажет: «Ты б лучше, дружок, когда своей матери помог!» Но тетя Маня разогнулась и кивнула, с заметной и радостной просветленностью перебирая щепки в подоле:

— Нарубай, коли е время. А чего ж?

Я кинулся со всех ног.

4

Скоро плита бушевала. Крышка на чугунке плясала и припевала от водяных ключей и веселого пара. Подкладывая, я громко прокричал:

— А почему не получилось у вас с Мишей и Раей? У кого вы жили, у Миши или у Раи?

— И у Мишки жила, и у Райки, — отвечала тетя Маня, вытирая сковородку с таким чувством, что я думал: она не станет продолжать. Но она поставила сковородку и заговорила энергично, с запрессованной в голосе горечью и обидой: — Не получилось — и все. Как у других не получается, так и у нас. Как вот у вас не получилось с вашей матерью, — вдруг сказала она, как бы шевельнув, как жар в плите, все мои боли, нагоревшие за жизнь в моей душе. Это-то меня и мучило. Это-то меня и палило! Этого-то я и боялся! И предчувствовал, видел, ожидал сквозь боль, что она так и повернет, тетя Маня. В самом деле: почему у нас не получилось с матерью, когда мы поженились и она приехала к нам? Что она привезла с собой иконы? Что крестилась, вставая, и ложась, и садясь за стол, а это нас коробило? Что часто вспоминала со слезами о своих курах, о своем огороде, о своем лесе, о своей речке, а это нас раздражало? Все было! Все было!

Тетя Маня рассказывала, пробуя ножом картошку и наготавливая на дощечке лук для зажарки:

— Сначала у Мишки жила. Мишка ж кликал. И у него малец. Да он того и кликал, чтоб нянчить. И пока нянчила, покуда ходила за малым — туда-сюда, мирились. А как подрос, сдали в детсад — так и пошло. — Она думала, что я задал вопрос, посмотрела на мои губы, опираясь, о плиту. — Ну как? Известно. Все наперекосяк. И то не так, и другое не так. То не туда положила, то не туда поставила, або села не туда. Не знаешь как? Не нужна, вот и все. Гремит, сычит, а то и попустит что. — Я не спросил, а только сделал движение напрягшимся телом: «Ну точно как у нас!» А она думала, что я спросил, и как бы отвечала на вопрос: — Ну кто? Ясно кто. Жинка, кто ж еще? У вас же теперь на них прав нету. Что хотят, то и творят. А скажи слово, так развод. Дети ж всегда будут с ней.

«Все — точно! Все — как у нас! Как у всех, кого я знаю!»

— А почему у нас так? Тетя Маня?

Она сняла крышку, потрогала ножом картошку. Посмотрела на меня и смотрела долго, участливо пригорюнясь, жалея нас. Потом взгляд ее мигнул мне под ноги, размяк слезой, и она уже смотрела внутрь себя, в живший, в болевший в ней этот «наш вопрос»: «Почему у нас так?» Она смотрела долго и сказала, как о давно решенном, давно продуманном, с отвердевшей болью и глубинной, чистой и открытой иронией, какую я часто замечал у земляков: